Только теперь Брам заметил, что хранитель музея сидит в старом-престаром инвалидном кресле: на Западе их давно заменили на новые, легкие и маневренные модели. Юноша выехал из холла и вернулся, держа чайник и управляясь с креслом одной рукой. Стакан, лежавший у него на коленях, он подал Браму и налил чаю ему и себе.
— Спасибо большое, — поблагодарил Брам.
— Редко бывает, чтобы кто-то заходил сюда во второй раз, — сказал юноша. — Да и один раз мало кто заходит. Вы ученый?
— Нет… Впрочем, когда-то был. Я занимался историей. Мой отец был ученым, он встречался в Европе с профессором Исраиловым. — Он осторожно отхлебнул ослепительно-горячего чаю. Дождь барабанил в окна.
— Потрясающе! Теперь я понимаю, почему вы пришли во второй раз. Вы сами-то откуда?
— Из Голландии. — Тут Брам почти не наврал.
— И давно вы стали мусульманином?
— Да — вернее, я только теперь понял, что многие годы ощущал себя мусульманином. Я шел путем, указанным пророком, sallallahu alaihi wa sallam.[95]
— Вы — волонтер?
— Да.
— Я хотел задать вам странный вопрос.
— Задавай.
— Вы знаете, что шахматы запрещены?
— Как так — шахматы запрещены?
— Игра запрещена. Шахматы. Шестьдесят четыре клетки.
— Нет, я не знал.
Юноша доверительно наклонился к нему и, заговорщицки подмигнув, прошептал:
— А вы в шахматы играете?
И Браму вдруг показалось, что на лице юноши появилось типичное, свойственное только еврейским подросткам выражение: смесь иронии, любопытства и лукавства. Он видел такие лица сотни раз, когда преподавал в Тель-Авиве. А может, ему почудилось?
— Раньше играл, с отцом…
— У меня есть доска, — сообщил юноша, не спуская глаз с входной двери. — Наверху, в одной из комнат, спрятаны доска и фигурки, кроме одной: я потерял черную башню.
— Ее можно заменить чем угодно: кусочком дерева, камушком, — посоветовал Брам.
— Когда вы сможете прийти?
— Завтра… Или послезавтра?
— Послезавтра. Но вам придется отнести меня наверх. Сам я туда не заберусь.
— А что там, наверху?
— Ничего. Пустые комнаты. Правда, есть стол и два стула. И в тайнике спрятаны доска и мешочек с фигурками.
— Я приду, — сказал Брам.
— Это запрещено, — напомнил юноша, протягивая ему руку, и назвал свое имя: — Эркин.
— Ибрагим, — ответил Брам, пожимая его руку. — Я очень давно не играл в шахматы.
— Я тоже играл нечасто, — успокоил его Эркин. — Но мы все вспомним, пока будем играть.
— Если это запрещено, где ты научился играть?
— В приюте.
— В каком приюте?
— В приюте у профессора.
Сколько ему могло быть лет? Двадцать? Не объявляли ли когда-нибудь этого парнишку в розыск? Волосы у него черные, но слишком светлая кожа; интересно, был ли он знаком с малышом? И не знает ли, где может быть малыш сейчас? Брам спокойно кивнул, сердце его бешено колотилось где-то у горла.
— А приют существует до сих пор?
— Он разрушен землетрясением. Такова была воля Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.
— Ты был там, когда это случилось?
— Да. Я угодил под падающую балку, и меня парализовало — все, что ниже пояса.
— Какой ужас, — посочувствовал Брам.
— Тем выше ценится мой путь к Аллаху Милосердному, да будет благословенно и прославляемо имя Его.
— А остальные, те, кто жили в приюте?
— Мне повезло. Почти все погибли.
Брам умирал от желания расспросить его обо всем, но надо было сдерживаться. Шансов, что малыш все еще жив, оставалось немного.
— Кто научил тебя играть в шахматы?
— Мой друг Хайуд.
— Чем вы занимались в приюте?
— Мы изучали Коран, хадисы и сунну.[96] И много тренировались. Мы все очень метко стреляли и владели ножом, могли убить врага голыми руками. Мы мечтали стать мучениками, умереть во имя Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. И до сих пор это — моя цель. Я был бы счастлив, если бы смог совершить то, чему учил нас профессор!
— Чему он вас учил?
— Что жертвовать собой — высшее благо.
— Вы все были сиротами?
— Да. Из разных стран. Я, например, родился во Франции.
— А твои родители тоже были мусульманами?
— Все рождаются мусульманами. Но истинный путь приходится искать среди лжи и соблазнов.
— Это правда, — согласился Брам, гадая про себя, не вызвал ли он нечаянно подозрений.
— И из моей страны, из Голландии, тоже кто-то был?
— Хайуд, шахматист. Его имя означает «гора». Он и выглядел как гора, высокий блондин. Сирота из Голландии. Нас собирали по всему миру.
— Хайуд тоже погиб во время землетрясения?
— Нет, он был послан год назад для исполнения миссии. Может быть, он уже погиб как мученик и получил воздаяние на небесах.
— Ты что-то помнишь о своем детстве во Франции?
— Нет. Слишком много времени прошло. Смутно. Какой-то длинный коридор. Комнату. Там было плохо. Я был сиротой.
— А Хайуд что-нибудь рассказывал?
— Нет. Мы редко говорили об этом.
— Но он умел играть в шахматы?
— Да. Он сам выточил фигурки. Он был жутко способный.
— Там висит снимок детей, которые жили в приюте, он был сделан в мае две тысячи десятого года. Ты там тоже есть?
— Меня там нет. Почти все, кто там сняты, погибли в ту ночь. Это ужасно, но Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает. Для нас воля Его непостижима.
— Эркин, — сказал Брам, чувствуя в груди жар, словно там разгорался костер, и опасаясь, как бы мозг не разнесло взрывом, — Эркин, ты не скажешь мне, кто изображен на том снимке? Я хотел бы помолиться за них.
Эркин покатил свою коляску в заднюю комнату и остановился у книжного шкафа; Брам вошел за ним. Фотография стояла на полке, прикрепленной к стене, перед рядом книг. Эркин называл имена, и Брам, затаив дыхание, ждал, пока палец Эркина не уперся в изображение Яаппи, пока он не назвал имя.
— Хайуд, голландец, — сказал Эркин.
— А американцы у вас были?
— Да. Тхакиб.
— Тхакиб, — повторил Брам. И спросил: — А его фотографии тут нет?
— Нет. Только эта.
Брам помог Эркину добраться до холла.
— Тхакиб тоже выжил во время землетрясения. Он был послан для исполнения миссии вместе с Хайудом. Они должны были стать мучениками. Тхакиб много чего помнил о своем детстве, — добавил Эркин задумчиво, подбирая слова. — Он рассказывал, что жил среди змей. Много-много змей. Может быть, он уже стал мучеником. Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает.
