Бустеры выгорели за несколько секунд, после чего за моей спиной раскинулись огромные, несоразмерные с внешним миром белые крылья. Все та же биокерамика, только в виде сверкающих в лучах утреннего солнца сотен мелких пластин, образовала за моей спиной крылья, которым позавидовал бы и буревестник.
Не успел я развернуться в сторону площади, как шквал огня обрушился на меня – это пришедшие в себя горожане открыли стрельбу из всего, чем богата была местная земля. Включившийся в работу мой пулемет первой очередью окружил весь город стеной огня. Потом уже не понимая ничего, опьяненный местью, я делал круги над площадью рассекая ее огненным лезвием. Я не видел, не различал отдельных людей. Я карал зло. Я сеял огненную смерть на земле, не задумываясь ни о чем. Через несколько минут все было кончено. Крылья, сложившись, заняли свое место у меня за спиной, и я мягко коснулся земли совсем рядом с Верой. Разорвать цепь, приковавшую ее, было уже совсем легко. Вот и все – куда проще. Теперь все в порядке…
– Да, весьма впечатляюще, – услышал вдруг я знакомый голос.
Рядом, в нескольких метрах от меня стоял Дуганов. Совсем неуместный здесь.
– Вот что бывает, когда доводят человека до крайности. Снимай свой шлем, Фарбер. Хватит.
– Что хватит? Что вообще происходит? Это что – спектакль? – Я ничего не понимал. Мир падал вокруг меня в какую-то новую пропасть.
Дуганов вдруг посмотрел в сторону и сказал по-арамейски невесть откуда взявшемуся пацану:
– Иди домой, Ваня, постарайся все хорошенько запомнить. – Потом уже мне: – Этот мальчик, когда вырастет, напишет книгу о том, что он сегодня увидел. Потом тысячи лет будут разбираться, что же это было. Или будет.
– Все нормально, Фарбер. Не думай, что твоя Разведка – это высший судья в этом мире. Есть и выше. И место твое там. Все, больше не будет ни слипинг-мод, ни странных миссий.
– Если так, то зачем нужны опять были эти смерти?
– Нельзя изменить общих правил – жизнь идет так, как определяют ее те, кто живет. Разведка ничего не меняет и ничем не управляет. Ничем, кроме собственных интересов. Ладно, забирай Веру и пойдем.
– Куда пойдем?
– Туда, откуда ты пришел. Туда, где вы вспомните свои настоящие имена. Время боли прошло. Наступило время строить свою жизнь. Ту, что и задумывалась с самого начала.
– А зачем так сложно? – вдруг вмешалась Вера. – Ведь у нас уже есть своя жизнь. Надо просто достроить ее…
– Своя? Это какая? – с иронией спросил Дуганов.
– Вера права. Нам есть куда уходить, какая разница, где начинать сначала? Тем более, что свет не погасили… Это наше самое простое решение.
Киев – Гольм – Неаполь, 2003–2004 г.
Я пролечу над этой землей, я увижу их города и деревни, их нечищеные свинарники и сверкающие дворцы, их гадкие поля и прекрасные болота, их поднебесные горы и лазурные моря. Я буду искать, где же таится их душа, та, что делает их самыми восхитительными и самыми ужасными созданиями вселенной, и я буду верить, что есть ответы на мои вопросы, ибо нет вопросов, которые мог бы задать человек, не получив ответа.
Я долго сидел и наблюдал за гомоном этой гавани, притаившейся под тенью древнего Везувия, за этим мирным собранием нищеты и богатства, где раб повелевает гражданином, а гражданин покорен рабу. Где стук моторки собирает толпу любопытных чернобыльских детей, забывших навсегда родной язык, да и не знавших никогда, что такое звезда Полынь.
Горечь-звезда гнала меня через поля и города, и не было мне остановки даже тогда, когда другие уже останавливались и говорили: «Вот оно, пристанище!» Но не было это пристанищем, как не бывает мираж оазисом, а только маревом над горячим песком, вселяющим ложную надежду. Не верил я в эту надежду, надежду, которую принесла миллионам людей, обманутых нищих, та перемена в жизни, когда вчерашние палачи стали кричать о том, что их назначение – дать свободу людям. Я ужасался тому, как делили власть удельные князьки, крича о приходе свободы, и как ликовал безумный народ, да и бывает ли народ не безумен, если не слышит слова разумных о том, что это все ложь. Мало осталось их, тех, кто мог мыслить, после стольких лет истребления тех, кого подозревали в мысли. И не было до сих пор в мире под солнцем более уродливого создания – страны, где правят воры и где народ считает за счастье стать вором, чтобы приблизится к власть имущим. Но все это оставалось бредом и мерзостью, и было жаль улетать вдаль от насиженных мест, где вырос и жил, от детских иллюзий, от переулков, в которых каждый камень был тобою взлелеян, и где только дуновения ветра достаточно для понимания происходящего, но дуновение становится порывом, и порыв становится сильным настолько, чтобы унести нас от обжитых мест. И сижу я теперь в этой гавани, видя перед собой лодки, а им уже более тысячи лет, и лица тысячелетних рыбаков и спокойствие, воцарившее над этой гаванью после восстания Спартака, передается мне, и я уже спокоен, и лишь жажда истины не дает мне покоя.
В чем же смысл всего, почему все дается одному, не приложившему к этому дару ни секунды труда, и почему, проведший всю жизнь в труде, остается всего лишь немым рабом, не важно, кого или чего он раб. Почему не смеет поднять голову? И уносит меня этот порыв опять в раннее детство, где идем мы с моим приятелем Лёнькой в дальнее далёко по полям, за город, где жили, благо город кончается в десяти метрах за нашим домом. Как мечтали мы, что найдем сокровища на электростанции, как надерем мы большой вкусной брюквы, как верил я в безумные Ленькины рассказы о том, что он бывал на авиасвалке, где есть даже целые истребители, и был наш путь божественен, как божественна любая дорога, сопровождаемая беседой друзей, и перебегала нам путь по покрытой пылью дороге глупая трясогузка. И странной болью встает писк котенка, упавшего в канализационный люк, не мы его услыхали и увидели первыми. Над люком стоял мужчина и, не имея возможности, в силу своей тучности, спуститься туда, пытался заманить котенка на спущенную веревку, и как Лёнька, дитя деревни, ловко шмыгнул в этот люк, как принял я от него котенка, как долго вытирали мы его своими рубашками, как весело и благодарно смотрел на нас мужчина, особенно после того, как увидел, что котенок, радостно попискивая, пошел вслед за нами, и мы были горды, что спасли его и что он идет за нами, как дрессированный зверь из книжек, и не успели мы увидать заранее двух старшеклассников из нашей же школы, были они типичным порождением страны, гордыми своим происхождением из отбросов общества, стоявшим у власти, и не успели мы произнести ни слова, прежде чем эти двое стали забивать котенка кусками гранита, а котенок не успел даже понять, что произошло и пытался, уже с перебитым позвоночником, с кровью, струящейся из ушей, ползти к нам в надежде на повторное спасение, а мы бессильно, не смея даже отвернуться, дабы не стать следующими за котенком жертвами, смотрели на это, боясь заплакать или убежать.
