Лазарь Лагин - Голубой человек

– Люблю, – сказал Антошин. – Очень!

– Эх, люди, люди! – вздохнул почему-то надзиратель.

Все произошло так, как было описано в газетной заметке, которую мы привели на первой странице нашего романа. Вернее, почти так.

Он действительно бежал в седьмом часу вечера. На Страстной площади. Под гром железных шин извозчичьих пролеток. Под цоканье копыт, высекавших искры из пыльной булыжной мостовой. Под лязг и бренчание колокольчика последней в его жизни конки, под мерный гул вечерней летней толпы. Только швырнул он конвойным в глаза не махорку, а нюхательного табаку. Швырнул и, не оглядываясь, побежал к Большой Бронной. И непонятно, почему не было в той заметке, что одному из конвойных удалось все же пырнуть его штыком. Но Антошин поначалу и не почувствовал, что ранен. Ему только показалось, что кто-то его несильно толкнул в бок, и он тут же об этом забыл, потому что ему нужно было поскорее добежать до Большой Бронной, а там ему был известен каждый вход и выход.

Уже на Большой Бронной, у самого почти извозчичьего трактира, ему попался навстречу Сашка Терентьев. Но это Сашка потом выдумал, чтобы поднять себе цену, будто он пытался задержать Антошина. На самом же деле он так поразился, когда увидел бегущего прямо на него Антошина, и так перепугался, что метнулся в сторону, прижался к стене дома и даже прикрыл ладонью свою побелевшую харю, понимая, что на этот раз не миновать ему антошинских кулаков. И действительно, как ни опасна была Антошину любая задержка, даже на долю секунды, он не смог перебороть себя и на бегу, с ходу двинул Сашку в зубы с такой силой, что тот взвыл, завертелся на месте, грохнулся на захарканный, пышущий августовским зноем кирпичный тротуар и, уже поверженный наземь, сообразил наконец и заорал вслед Антошину: «Держи его-о!.. Держи си-ци-лис-тааа!»

Едкий и обильный пот заливал Антошину глаза. Он сунул руку в карман. Платка в кармане не оказалось. Вместо платка он нащупал нежную, как воробьиная лапка, веточку, ту самую веточку герани, которую принесла ему в тюрьму Шурка от бедной Дуси Грибуниной. Он извлек веточку из кармана, как если бы сейчас самое важное для него было – не домять ее окончательно, а лицо на бегу вытер ершистым, как наждачная бумага, рукавом своего толстого арестантского бушлата…

Уже совсем близко слышен был яростный, задыхающийся мат, гулкий топот сапог и тяжелое дыхание преследовавших его конвойных, а снизу, со стороны Сытинского переулка, бежали наперерез Антошину молодцы из мясной лавки господина Похотова и еще несколько добровольцев, распаленных охотничьими страстями, и Антошину не осталось ничего другого, как броситься в знакомую подворотню домовладения госпожи Филимоновой.

Слева промелькнули в полумраке нелепый жестяной сапог над чуть приоткрытыми дверями подвала, Шуркино перепуганно-удивленное лицо в темном зазоре дверей. У Шурки был широко раскрыт рот. Видно, она что-то кричала Антошину, но он пробежал мимо нее, ничего не услышав. Выскочил во двор, дремавший в лучах высокого еще августовского солнца. Брючник Евсей, прохлаждавшийся почему-то в рабочее время на лавочке под одиноким пыльным деревцом, обрадовался Антошину, кинулся к нему из палисадника и тоже что-то неслышное ему крикнул…

А топот солдатских и еще многих чьих-то сапог уже заполнил собой подворотню… И этот жуткий многоголосый, жадный рев: «Держи его!.. Держи-и-и!» И высокий, ненавидящий козлетон Сашки Терентьева: «Держи си-ци-лис-та-а-а!..»

Выскочил из подъезда, сразу сориентировался и кинулся ловить Антошина Сержик Рымша. Он попытался подставить Антошину подножку, но Антошин увернулся. Рымшеныш не выдержал равновесия, шлепнулся в мягкую пыль немощеного двора. Слетела с его головы и покатилась далеко в сторону франтовская форменная фуражка с зеленым околышем и клиноподобным длинным и узким гербом коммерческого училища. А преследователи, чтобы не затоптать барчука, стали огибать его стороной, и это дало Антошину две-три секунды фары, Он быстро загремел вниз по каменным ступенькам в самом левом углу двора, тем самым, по которым он в ту роковую январскую ночь, ничего не подозревая, выходил из кинотеатра «Новости дня» после последнего сеанса.

Перед ним была дверь. Запертая или незапертая?.. Тогда, в январе, она была выходом из кинотеатра… Что за нею скрывается сейчас?.. Удается ли ему ее открыть?.. И если даже удастся, то есть ли где-нибудь за нею выход на Тверской бульвар?..

Все это пронеслось у него в голове за какую-то ничтожную долю секунды.

Преследователи уже снова были совсем близко… Уже на расстоянии протянутой руки… Уже кто-то схватил его за левую руку…

Он выдернул ее, обеими руками вцепился в дверную скобу, чтобы рвануть ее на себя…

И тут у него подогнулись ноги, сильно закружилась голова. Он медленно повалился на бок, и пока острая боль в боку не лишила его на какое-то время сознания, он успел увидеть, что падает не на пыльный разогретый камень, а на снег. И что весь двор в снегу, а на крышах частоколы антенн, а над подъездами – электрические лампочки, горящие электрические лампочки!.. Потому что теперь, оказываетея, не ранний летний вечеру а темная, зимняя, холодная и в то же время удивительно приятная, уютная ночь. Он даже успел заметить на еебе то самое пальто и те самые туфли, в которых он был в «Новостях дня» в ночь под старый Новый год…

Откуда-то издалека донеслись (или это ему только вспомнилось) чьи-то приглушенные голоса:

– Осторожней… Теперь вы… Вот так!..

– Гражданин с папиросой, поимейте совесть! Человеку нужен свежий воздух, а вы над ним дымите, как паровоз!..

– Кровищи-то сколько вылилось!..

– Ничего! Парень, видать, здоровый, выдюжит…

– Борис Владимирович!.. Васильченко!.. Взяли, подняли!.. Осторожненько! Еще осторожней!.. Вот так!..

– Кого-то сшибло машиной, – вяло сообразил Антошин и снова потерял сознание.

Москва

1957–1964