Жителей деревни выгнали из домов на общее собрание. Хмурых крестьян, молодух в цветастых платочках, крестьянок в кокошниках (Стёпка Чеботарь поморщился) с младенцами на руках прогнали по улице, подталкивая штыками, и выстроили возле рекламного щита с изображением блестящего автомобиля и надписью «Последняя модель „Бессервагена“ с азотным ускорителем — быстрее тачанки, красивее кожанки, надёжнее маузера!» Селяне недружелюбно глядели на пьяных матросов, многие из которых уже успели раздобыть самогону и основательно нагрузиться. Братва веселилась: Стёпкины подчинённые тыкали штыками мужиков, щипали молодух, пытались вырвать младенцев из рук крестьянок.
Перед строем показался пленённый юнкер в сопровождении двух мертвецки пьяных матросов. Совсем ещё молоденький, стройный и мужественный, со светлой непокрытой головой, нежным юношеским румянцем и пронзительно-синими глазами, он шёл с садистски стянутыми за спиной локтями, гордо подняв голову. Колючая проволока, которой был связан юноша, врезалась ему в руки, из раны на виске текла кровь, но он, казалось, не замечал этого. Взгляд его был открыт и смел, а на широкой груди блестел целый иконостас орденов, из которых ярче остальных сияли четыре солдатских георгиевских креста.
Стёпка, глотнув водки из фляжки, расхлябанной походкой подошёл к пленному и, пользуясь беспомощностью пленного, сильно ударил его в живот. Юнкер на миг согнулся от удара, но тут же выпрямился и облил Чеботаря взглядом, полным холодного презрения.
— Где твой отряд? — спросил Стёпка. — Сколько вас?
Вопрос звучал глупо, Чеботарь в уме послал проклятие идиотам-мемсценаристам, заставляющим говорить всякую чушь по дурацкому сценарию.
— Не скажу, — гордо ответил юноша, тряхнув светлыми волосами.
— Ах, не скажешь, контрик?! — как обычно заорал Стёпка, мысленно вздохнув. — Я найду способ развязать тебе язык!!
Юнкер обвёл глазами пьяную матросскую братию и холодно ответил:
— Могу только сообщить, что я — потомственный князь Артоболевский. И больше вы, хамы, от меня ничего не добьётесь!
Получив ещё один удар, юноша согнулся, но снова не издал ни звука.
— Господи, молоденького-то за что?! — раздался из толпы крестьян бабий голос.
— Не взывай к господу, мать, — ответил ей в толпе степенный бас. — Нет у них, у иродов, в душе бога. Будьте вы прокляты, большевистские нехристи! Стон от ваших злодеяний идёт по всей Святой Руси!
Даже удивительно, как такую пафосную фразу мог высказать прошляк. По приказу Стёпки из толпы вывели обладателя баса — рослого мужика с русой окладистой бородой. Не обращая внимания на разъярённых матросов, крестьянин повернулся к связанному юнкеру и ободряюще посмотрел ему в глаза:
— Знавал я вашего батюшку, Алексей Владимирович. Хороший был барин, крестьян любил, царство ему небесное. По праздникам ведро водки жаловал и каждому пятиалтынный серебром. Сейчас он смотрит на вас с небес и гордится. Убили его большевики-иуды, предатели земли русской.
Мужик перекрестился.
— Спасибо тебе, мил человек, — поклонился крестьянину юнкер Артоболевский, — что вспомнил моего покойного батюшку. На таких, как ты, простых мужиках и держится земля русская. А сейчас у меня другие родители: царь-батюшка и святая Русь-матушка. И пусть сгинут в веках большевики, поднявшие на них свои грязные лапы!
Этого матросы уже не смогли вынести. Без Стёпкиной команды они схватили юнкера и мужика и поволокли их вешать на рекламный щит. В толпе горько заплакали молодухи, завыли бабы, даже суровые мужики украдкой смахивали скупую слезу. Юнкер обвёл взглядом толпу и улыбнулся:
— Не плачьте, люди русские, выше головы! Недолго продержится дьявольская власть нехристей. Лет семьдесят, примерно. И вновь воссияет солнце над истерзанной Русью!
Стёпка Чеботарь, в реале Дима Закоркин, устал работать хистактёром. Конечно, платили больше чем в провинциальном драмтеатре, но зато какая нервная работа!
Задумка, конечно, неплохая. Прошляки, обитатели мемориума — люди, можно сказать, искусственные. Точнее, это вроде как и не люди, а их образы, отражённые в мемориуме, память о них. Хорошо помнят человека — прошляк получится живой, яркий, вроде того крестьянина, которого повесили на рекламном щите. Плохо помнят человека — имеем почти прозрачного прошляка вроде Васьки Ухватова. Но прошляк есть прошляк, хоть правдоподобный, хоть «картонный» до прозрачности — ведёт себя неестественно, реплики выдаёт идиотские. Мемтуристам не нравится. Поэтому и решили для оживления мемориума на особо интересные исторические участки отправлять хистактёров.
Димина хистактёрская карьера складывалась не очень удачно. Сначала он играл в петровскую эпоху стрелецкого сотника. Дима мечтал о роли князя-кесаря Ромодановского, но эта роль досталась другому, бездарному карьеристу Коле Иванеко. Играть реально живших исторических лиц — процедура сложная, потому что при этом нужно внедрять сознание совра в прошляка. Хисттеатр здорово при этом рискует: хистактёр может наворотить дел по незнанию, да таких, что Мемконтролю за год не разгрести. И режиссёр хисттеатра почему-то решил, что Иванеко справится с ролью князя-кесаря лучше Закоркина.
Потом Диме выдалось играть революционера-террориста начала двадцатого века. Режиссёр утешал Закоркина тем, что отрицательные роли играть сложнее, чем положительные. Смелого патриотичного жандарма, мол, любой дурак сыграет, а вот революционера-отморозка может сыграть лишь талант.
И вот третья роль — главарь отряда пьяной матросни Стёпка Чеботарь (какой дурак выдумал такое имя!). Хитрый режиссёр уломал сопротивляющегося Диму. Он сказал, что тысячи мемтуристов, в том числе и иностранных, обожают смотреть, как пьяная матросня берёт Зимний, гадит в царскую посуду и расстреливает интеллигентов. Их, мол, от этого начинает праведный гнев колотить, и желание протестовать в реале против законной власти напрочь отпадает. Взятие Зимнего переигрывали, наверное, раз сто, если не больше — публика жаждала больше зрелищности, больше крови. С каждым новым вариантом матросня становилась всё пьянее и кровожаднее, убивала и гадила вокруг себя всё сильнее и сильнее.
Потом началась Гражданская, и персонаж Димы продолжил кровавую вакханалию. Год назад казнями мирного населения занимались латышские стрелки, но из-за протеста Мемконтроля Латвии латышей пришлось спешно убирать и заменять пьяными русскими матросами. Закоркину уже надоело убивать крестьян, интеллигентов и священников, и он подумывал о смене работы. Например, можно пойти в сериалах сниматься — деньги те же, а нервов тратится меньше.
