Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)

— А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!.. Ох и здоров же ты, Егор, врать!

— Врать грех! Врать грех! — крикнула из-за полога Шурка. — Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…

Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:

— «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… — Он остановился и с трудом перевел дыхание. — 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! — воскликнул он, потрясенный. — Я, кажется, сошел с ума!

Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:

— А и верно, грамотный!

— А ну, прочитай вот этот, новый! — сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»

— Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! — повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.

— Ученый! — высунулась из-за полога Шурка. — Скубент,!.. Ой, уморил!.. Ладно, — сказал Степан после довольно долгого молчанья. — Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.

Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:

— Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. — Скажи, что я сию минуту.

— А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, — пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.

— Уж лучше я сам отнесу, — сказал Степан Ефросинье. — А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!.. А тебе, — обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, — тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.

Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот:

— Мам, а мам!

— Ну, чего тебе, неугомонная? — Вот говорят — «Дуся погибшая, Дуся погибшая», а она совсем наоборот, живая-здоровая…

— Спи, дуреха, — сказала в сердцах Ефросинья, — не твоего это ума дело.

— А я сплю, — возразила из-за полога Шурка. — А что же ты, бесстыдница, братцу своему двоюродному спокойной ночи не сказала? — вспомнила Ефросинья.

— Егор, а Егор! Спокойной тебе ночи! — крикнула Шурка из-за полога, и так как Антошину в эти минуты было не до нее, то она не почла за труд высунуть из-за занавески свою лохматую головенку и на положении воспитанной столичной барышни прочесть ему нотацию: — Ты что, Егор, не знаешь, как отвечать? Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?

— Спокойной ночи, Шурочка, — отозвался, как эхо, Антошин.

Из-за полога вышла, позевывая, Ефросинья. Она была в одной нижней юбке, но, видимо, по-родственному не стеснялась Антошина. Рослая, статная, с расчесанными на прямой пробор темными волосами, она была очень недурна.

Антошин отвернулся: ему было совестно смотреть на полураздетую молодую женщину.

Ефросинья подошла к лампе и прикрутила фитиль. Где-то в темноте мирно тикали невидимые ходики.

— Ох-ох-ох, — она сладко зевнула. — Время позднее… Скоро Новый год… Ну, да это забава господская: выпивать, закусывать, танцы танцевать. А наше дело — спать… Ложись ты, Егор, спать… Скажите пожалуйста, грамотный!.. Ты и писать, может, тоже умеешь?

— Умею, — сказал Антошин.

— Скажите пожалуйста! — пожала плечами Ефросинья. — И как ты этого у нас в деревне достиг, ума не приложу…

— Скубент! — пискнула из-под одеяла изнемогавшая от хохота Шурка.

— А вот я тебя, бесстыдницу! — незлобиво пригрозила ей Ефросинья. — А ты, Егор, не жди Степана Кузьмича, ты устраивайся.

Она скрылась во мраке, заполнившем сейчас весь подвал, и вернулась с блиноподобным тюфячком:

— Ты устраивайся, где вчера, подальше от двери. А то продует. И чище там. А станешь, бог даст, на работу, будет у тебя в казарме свое место на нарах, как у людей.

— Спасибо, Ефросинья Авксентьевна, — сказал Антошин.

— С чего это ты меня вдруг по отчеству? Ты меня, как всегда, называй: «Тетя Фрося».

— Спасибо, тетя Фрося, — покорно сказал Антошин.

— Тетя Фрося! — прыснула в темноте Шурка. — Иди сюда! Мне без тебя спать страшно! А, тетя Фрося!..

— Вот я тебя сейчас! Развеселилась. Как бы не заплакала.

Ефросинья пошла к себе, но в это время приоткрылась дверь. Антошин прибавил фитиля.

В дверях стоял долговязый парень лет под тридцать в серой барашковой шапке пирожком и добротной бекеше с серым же барашковым воротником.

— Фрось, а Фрось! — возбужденно прошептал он, дыша, как опоенная лошадь.

— Чего тебе? — очень холодно отозвалась Ефросинья.

— Мам, это Сашка? — осведомилась Шурка, которой требовалось все знать.

— Сашка. Спи, горе мое!

— У вас Дуська? — спросил, вглядываясь в полумрак, Сашка.

— Проваливай, пьяная рожа! Нету здесь Дуси. Ишь, налакался. За три сажени слыхать.

— Так ведь я это с горя, Ефросинья Авксентьевна.

— А ты ей что вчера наговорил? Ты припомни. Совести у тебя нету.

— Так ведь я пьяный был, Ефросинья Авксентьевна.

— Сказано, проваливай.

— Разрешите, Ефросинья Авксентьевна, пожелать вам спокойной ночи.

Ефросинья промолчала. Сашка крякнул и ушел. Через секунду он снова возник в дверях:

— Ефросинья Авксентьевна!

— Ну чего тебе? Шел бы домой.

— Разрешите вас, Ефросинья Авксентьевна, от души поздравить с наступающим Новым годом, новым счастьем. Совсем забыл вас второпях поздравить.

— Спасибо, и вас также, — сказала Ефросинья.

— Подумать только, полчаса или там от силы час, и уже будет одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год! Время-то как летит! Подумать только, оглянуться не успеешь, и уже будет девяносто пятый, а там даже и одна тысяча девятисотый… А что я выпивши, так это, Ефросинья Авксентьевна, аккурат по случаю Нового года. А во-вторых, конечно, с горя. Желаю вам, Ефросинья Авксентьевна, самого наилучшего счастья, и супругу вашему, и доченьке…