Джин не отвечала — смыкала от своей слабости до боли зубы, копила набирающуюся злобу, чтобы однажды выплакаться, излечиться. Мысли, какие и залетали в голову, — лишь о Курте, о надежде на свободу, о желании поскорее забыть весь окружающий ужас.
В гараже Гремлин дал механикам указание завезти, осмотреть, заправить и привести в божеский вид машины и дальше — вместе с пленниками к черному ходу. Там спустился с ними по длинной лестнице, проводил по темному, в лужах, коридору, освещенному двумя моргающими лампами, до двери подсобного помещения, открыл и, сбросив маску добросердечности, — втолкнул. Джин, чуть не уронив ребенка, повалилась на мокрый холодный пол с шуршащими тараканами, Клер — в шаге, ударилась коленкой, заплакала. Звонко заревел и пробудившийся Бобби. Мать, готовая завыть волчицей, не подпуская к глазам слезы, обняла детей, забормотала слова утешения. Но они получались обессиленными, глухими, не волновали маленькие сердца, не могли защитить от кошмаров, подарить спасение. Да и заменят ли сейчас эти ненужные речи ребятишкам родимый дом? Вернут им детство, воспоминания, смех, теплые кровати и запахи свежей пищи?
Гремлин, выставив безмолвную стражу снаружи камеры, зашел лично, брезгливо осмотрел место заточения, уронил колкий взгляд на беспомощных женщин и одного подрастающего кормильца, процедил:
— Можете привыкать к новым апартаментам. Я же обещал вам… кхм… люкс… — побродил вперед-назад, хрустя насекомыми, точно хворостом. В тоне — озноб и иглы, стремление запугать, деморализовать, растоптать волю. Потом остановился, театрально повернулся на мысках и, с каким-то изуверским наслаждением пронаблюдав за многоголосым плачем Бобби и Клер, подошел к матери семейства, отбросил полы плаща, присел на корточки, желчно зашумел в ухо: — Теперь у тебя, тварь, две… кхм… дорожки: первая — моему хозяину ты приходишься по вкусу и он забирает тебя к себе отрабатывать долги в качестве наложницы, а детей, если получится, продает нужным людям, и вторая, нехорошая — ни ты, ни твой выводок никому не нужны и вас… кхм… впрочем, ты знаешь. Держать три лишних рта — расточительство, сама, наверное, понимаешь. Так что молись, католичка… Упорно молись, коленопреклоненно-о! Молитва творит чудеса! Тебе ли не знать! И мой тебе совет, любящая мамочка: хоть ноги моему хозяину целуй, но расположения добейся. В твоих же интересах… — вульгарно прошелся по завянувшему от душевных потрясений лицу разрезанным надвое языком, оскалился, улыбнулся, посверкивая своим драконьим зрачком. Джин в омерзении подалась вправо, стерла смрадные слюни со щеки. По заострившемуся подбородку и узкой шее пронесся приступ отвращения, глаза хищнически разгорелись, как у совы в сумеречном лесу, брови закруглились, к вискам побежала кровь. А Гремлин, поднимаясь, загнусавил с хохмой: — Сладкая у тебя кожа… жаль, если протянешь тут ноги. Я буду грустить. Правда… — на выходе, не поворачиваясь, добавил громко: — Через час за вами вернусь, принесу еды и воды. Обживайтесь пока и остерегайтесь тараканов — они тут уж очень… кхм… падкие на человеческую плоть. До вас двое торговцев не продержались и недели — искусали насмерть. Подумать только: «Искусали тараканы!» — и смешно, и жутко, да? Но лично я с этого ржал долго! Прямо-таки не мог остановиться, представляете?.. В общем, рекомендую спать стоя и чаще ощупывать лоб! Надеюсь, про побег не думаешь, а? Нет? Ха-ха… правильно, вытряхни через ухо — глупая затея: застрелят как последнюю собаку. Орать и звать на помощь тоже не стоит: услышат парни сверху — испортят органы и не посмотрят, что женщина. Да и надо ли винить их за это, верно? Все-таки это их работа… — перекривился в ухмылке и разъяснил: — Кхм… машины чинить-варить, имею в виду. Хотя и в избиениях они знают… кхм… толк. Ну, наслаждайтесь комфортом, не буду мешать!..
И толстая железная дверь захлопнулась, громыхнул запор, с потолка посыпалась крошка — связь с внешним миром окончательно оборвалась, будто нить жизни. Зашуршали массивные подошвы, забились ботинки, захлюпали лужи. Зазвенели вдалеке напевы сумасшедшего. Долгие и назойливые отклики отпрыгивали от стен, преследуя людей, страшно перемещались по опустевшему коридору, словно духи. А вскоре умерли все звуки, из щелей и мрака потянулось гнетущее молчание, наводящее на темные раздумья, на преступные мысли против собственного тела.
«С детьми меня никто не разлучит. Я не отдам их на растерзание этим зверям! Пускай хоть убивают меня, хоть замучают здесь… — твердило в уме Джин, — и ноги я никому лизать не собираюсь! Пошли они все к дьяволу! — и тут же: — Курт, милый, лишь бы с тобой все было хорошо… спаси нас, родной, умоляю…»
Клер и Бобби, порабощенные животным страхом, в холодных объятиях матери стихли, перестали всхлипывать, трястись, не по-детски шумно дышать носиками. Остепенились возбужденные нелегкими переменами сердечки, улеглись страсти в головах. Как накрытые ангельскими крыльями, они наполнялись неистребимым теплом самого близкого и родного на свете человека, чувствовали безопасность, покровительство.
— Не бойтесь, любимые мои, мама с вами и никуда-никуда не денется… Слышите? Жмитесь ко мне, жмитесь — я согрею вас… тут жуткий холод, а мы в одном домашнем. Как бы вы не простудились у меня… — с бесконечной заботой говорила Джин, наглаживала им взъерошенные волосики, спинки. Сестренка с братиком, приласканная тихим певучим голосом, шелковиной маминых ладоней, никла к груди, широко зевала. А до конца засыпать тревожилась, сохраняла полузабытье: всюду — от потолка до пола — паразиты, их шорохи, непонятные человеку разговоры. Пройдет немного времени — и они все возьмутся за новых узников, захотят опробовать на вкус. Особенно такие обитатели беспокоили Бобби, завладевали незрелым воображением, рисовали вымышленных существ. Его исследующие взгляды с боязнью падали на черные усатые камешки, растопляли интерес. Да и мать с трудом переносила ползающих поблизости жителей, ожидала, что в любую секунду кто-нибудь обязательно свалится на волосы или одежду, однако упорно продолжала: — Главное сейчас, что мы живы, здоровы и не на улице. Остальное — вытерпим, как всегда умели это делать… все будет хорошо. А папа скоро за нами придет, не оставит одних… не отчаивайтесь…
Из губ летели наружу ободряющие, солнечные речи, а у самой в глубинах души, в сердцевине, — подкрадывающаяся тень сомнений, смута, еще неявные, но слышащиеся отголоски неверия, точно гроза, собирающаяся у горизонта: муж далеко и его можно попросту не дождаться.
Наконец Клер после такого долго воздержания от разговоров забормотала посеревшей, как камень, матери, но скованно, будто бы страшась последующего за этим телесного наказания:
