— Тогда иди, тебе нечего делать здесь. Иди, или будет хуже. Простым людям здесь делать нечего.
Слова лязгали у Пети в ушах, они выталкивали его вон, на улицу, наружу. Но он не мог уйти и оставить все вот так. Беспомощного Сергея, прикрученного к стулу, мертвую Анну… Мертвую… Резкая боль ударила Петю где-то пониже левой груди, судорогой прошла вверх, исказила лицо и горячим потоком хлынула из сердца через глаза. Мертвую.
— Я не уйду, — сказал Петя, и по лицу его потекли слезы. — Я один не уйду.
— Иди, — вдруг сказал я. Слово рыбкой выскользнуло из моих разбитых губ и упало на пол, усеянный осколками вазы, разбитой Петей при падении внутрь. — Ты должен уйти. Ради Анны.
Но упрямый семинарист стоял на пороге, и мне почудилось, что пляшущие тени от полковника и людей в черном камуфляже вдруг удлиняются, тянутся к нему и вот-вот сомкнутся над его головой. Сомкнутся и заберут у него что-то важное, что-то самое главное, что-то, что никогда уже нельзя будет вернуть.
И тогда я набрал воздух в обожженные газом легкие и крикнул:
— Петя, ради Христа, иди отсюда, я умоляю тебя, ради Христа…
Петя вздрогнул и посмотрел на меня. Я видел его только краем глаза, потому что меня посадили спиной к дверям.
— Сережа, Бог нам всем судья. Сережа, Бог не оставит тебя. Как же я уйду, Сережа…
— Ты человек, Петя, ты должен уйти.
И тогда Петя сложил пальцы для крестного знамения, поднял руку и… Удар в лицо от мужчины в черном опрокинул его на спину.
— Уроды, вы опять за свое! — заорал полковник. — Уберите пацана к чертовой матери, пусть они забирают его и проваливают. Отведите его в машину.
Петю схватили за шиворот и выволокли наружу.
Я дернулся следом, но получил пощечину, свалившую меня вместе со стулом на пол. Впиваясь в ребра, хрустнули фарфоровые останки.
Меня подняли и установили на место.
— Доигрался? — ядовито прошипел полковник. — Мало тебе? О, уроды, что же за уроды вокруг!
Он оглянулся, будто желая убедиться, что уроды вокруг никуда не делись. Потом схватил себя за лацканы пиджака и с силой тряхнул его, словно возвращая самого себя внутрь одежки. Похлопал ладонями по груди, снова оглянулся. Поднял руку и остановил треклятую люстру. Затем подошел к столу и взял в руки длинный сверток. Развернул. В желтом свете эргономической лампочки тускло сверкнул металл. Так мерцает рыба, вытаскиваемая из глубины. Он оглядел флейту, поднес ее к губам, дунул в нее.
Он не видел меня, а я зачарованно смотрел на его руки. Только сейчас я заметил, как безупречна форма его пальцев, как гибко запястье, как четок профиль и высок лоб, полускрытый черной с сильной проседью прядью волос. Что-то это все значило, но сейчас я не мог ничего ни понять, ни вспомнить. Я сейчас ничего не мог.
Флейта не издала ни звука. Полковник снова убрал ее в потертый бархатный чехол.
— Знаешь, что это? — спросил он.
— Нет, — солгал я. Но это был инструмент Магистра.
— Правильно. Это — флейта. Ты видел: я забрал ее у девушки. И какого черта она потащила ее с собой? Впрочем, это уже не имеет значения… Ты хочешь знать, что все это значит? Это значит, что ты попал. Ты устроил вооруженный налет на мирную дачу, напугал людей. Охрана, прибывшая на сигнал тревоги, вынуждена была защищаться. В ходе перестрелки погибла девушка, вероятная сообщница нападавших… Где медальон, говнюк?
— Я уже говорил вам, что ничего не знаю.
— А я уже предупреждал тебя, что бывает за такие ответы…
Полковник подошел к старому буфету, открыл застекленную дверцу и заглянул внутрь.
— Ни хрена нету выпить у этих писателей. Чудные люди. Книжки пишут премерзкие, пьют красненькое, заедают вафельным тортом. Одно слово — богема. Хоть рюмки-то у них есть?
Вдруг полковник прервал поиски посуды и обернулся ко мне. На мгновение лампа выхватила из полумрака его римский нос и твердый подбородок.
— И каким-то мистическим образом, Сережа, человеку, избежавшему смерти, начинает казаться, что он лучший просто потому, что он живой, — сказал он, глядя мне в глаза. — Мне кажется, тебя постигла эта иллюзия. Но по обоим пунктам ты можешь легко разочароваться. Пиф-паф, — полковник наставил на меня палец и сделал вид, что спускает курок, — и тебя уже нету. Море крови и соплей — и никаких иллюзий!
— Я должен молить о пощаде?
— Как угодно. — он не сводил с меня глаз, и я видел в их глубине жгущее его пламя. Он пытался что-то увидеть во мне, проникнуть в меня, нащупать нечто жизненно важное, узнать это. Но у него ничего не получалось, и ярость на собственное бессилие накатывала на него волнами. Он отбрасывал их, сохраняя видимую невозмутимость. Только я чувствовал его огонь, и он это знал. Он мучительно искал в моем лице ответ на одному ему ведомый вопрос и не мог найти, поэтому не отрывал взгляда и говорил.
— Впрочем, должен предупредить тебя, что выживание — опасная страсть, дарящая много наслаждений, — его тихий красивый голос сочился мне прямо в сердце. В нем было приглашение к покою. Я невольно наклонил голову и прислушался.
Как обманно, как лживо, но как притягательно звучал его чудный голос.
О… Сколько земного счастья, наслаждения и легкой грусти обещал он…
Поверженные враги и торжество правды, синее небо над головой, далекие острова и лазурное море…
Все ложь.
Если бы существовало оно, земное счастье, тогда сколько безумных жертв и напрасной боли было бы оправданно.
Но нет, нет, нет, тысячу раз нет счастья на земле. Ибо Земля, прекрасная Земля лишь мимолетная снежинка перед лицом вечности, что живет в нас. Она не может, не может заполнить наши бездны, и она пропадает в них.
Я смотрел на полковника, он смотрел на меня. Планеты в утробе мироздания сошлись и, едва не сокрушив друг друга, разминулись.
Голос умолк.
— Да, это путь героя… Но на фига он тебе? — полковник вдруг ухмыльнулся, дернул головой и почесал переносицу. Наваждение исчезло. Голос изменился, и теперь в нем не было ничего, кроме усталости. Я даже пожалел, что наслаждение было столь мимолетно.
— Короче говоря, они ведь искали медальон? — он улыбнулся мне и, не дожидаясь ответа, снова повернулся к буфету, продемонстрировав гибкую юношескую спину.
В брюхе деревянного мастодонта что-то загрохотало, полковник раздраженно хлопнул дверцей.
— Кстати, — заявил он, не оборачиваясь и приседая на корточки возле очередного шкафчика, — у тебя может возникнуть чувство, что только у бездны на краю ты дышишь полной грудью. Хочу предупредить тебя, ибо сам пострадал от этого, что наслаждение выживанием требует многих жертв. Не обязательно гибнуть самому, можно ведь торжествовать над телами павших врагов или друзей — в момент триумфа это не так уж и важно.
