— Не меня, суку Хмыря стрелять надо! — выкрикнул из-за решетки Болотников.
Хмырь втянул голову в плечи, стараясь сравняться со стеной, к которой прижался.
Суд зачитал еще частное определение в отношении Хныровского Владимира Илларионовича, готовившего убийство сенатора Акима Вяткина.
Однако Хмырю не суждено было предстать перед судом. В этот же день его, избитого до смерти, нашли в одном из закоулков на окраине города. Перед кончиной в реанимации он произнес невнятно слово «Грозный». Врачи сообщили следователю, что пострадавший назвал своих убийц из столицы Чечни Грозного.
Через несколько месяцев после вынесения этого приговора Иван Ромов давал интервью в популярной программе на одном из каналов телевидения.
Ведущий представил его телезрителям как преуспевающего бизнесмена, собирающегося участвовать в предвыборной кампании.
— …Мы ждем, чтобы наше государство имело возможность процветать так же, как, к примеру, ваше коммерческое предприятие. Скажите, как вы добиваетесь успеха в своей деятельности и почему мы не можем добиться успеха в государстве вообще? — задал очередной вопрос ведущий.
— Успеха достигнуть не просто. Необходимо не упускать никакой мелочи и даже уметь предвидеть… Нельзя владеть собственностью и не выжимать из нее все, что возможно. Нельзя остановить половину промышленности и ждать расцвета экономики. Нельзя прожить всю жизнь в долг — когда-то придется расплачиваться. Нельзя не заглядывать в завтрашний день, губить все то, что не дает прибыли сейчас, но необходимо для развития в будущем. Скажем, науку, создавшую такое чудо, как «Буран». Надо поддерживать и ценить умные головы специалистов. Ведь ни один настоящий хозяин не пожелает себе такого развала своего хозяйства, который происходит сейчас в нашем государстве. По всей стране нужно к государственным делам относиться, как к личным, и государственные проблемы решать, как собственные.
— Это вполне может быть программой государственного деятеля? — спросил ведущий.
— Не сомневаюсь в успехе такой программы, — ответил Ромов.
— Значит, секрет возрождения страны вы видите в совмещении личного и государственного, в сращивании интересов?
— Именно так, и никак иначе, — заключил Иван Ромов.
Новелла третья. Сошедший с корабля
Империю четвертовали.
В куски растерзана земля.
И станет прежнею едва ли.
Бежали крысы с корабля.
Нострадамус. Центурии, 1, 33. Перевод Наза Веца
Заседание секретариата Союза писателей СССР в этот раз проходило в мраморном с зеркалами конференц-зале. В том самом зале, где будто бы танцевали Наташа и Соня Ростовы — героини романа Льва Николаевича Толстого.
Писатель Званцев, приглашенный сюда в этот день, ждал окончания секретариата в прилегающем к залу вестибюле, откуда вниз вела мраморная лестница, огороженная такими же перилами.
Первым из зала, сердито распахнув высокие белые двери, вышел Бойтаковский и, увидев Званцева, с которым был едва знаком, подошел к нему разгневанный, не в состоянии сдерживать себя, заговорил:
— Они меня исключили! Представьте себе, исключили из-за моих последних повестей! И это называется свобода слова, гарантированная конституцией!
— Как же так? — отозвался Званцев. — Значит, и печатавшие вас редакторы будут иметь неприятности?
— Мне наплевать на них! Я выброшен из творческой среды! Я не имею права, не должен общаться в ЦДЛ с единомышленниками, которые, как и я, хотят говорить в полный голос, а не пользоваться подпольным самиздатом. Вам хорошо! Вы умудряетесь, на правах фантаста, не вещать о современности, не восхвалять и не лакировать ее, как некоторые процветающие, а уноситься в другие миры, на другие планеты и мечтать себе о светлом будущем. А как нам быть, борющимся за настоящее, за права человека, попираемые на каждом шагу?
— На примере происходящего в иное время или в других мирах можно решать вполне земные проблемы, бороться за наши идеалы, — ответил Званцев.
— Ах, бросьте! Надоело! Все это видимость! А на деле наши «права» — в исключении меня из Союза писателей. Я все равно буду проникать в Дом литераторов. Хоть через черный ход или кухню ресторана. У меня там хорошие отношения, не то что с членами правления СП!
— Стоит ли? — усомнился Званцев.
— Стоит, стоит! Надо показать всем, что мы не сдаемся!
Из конференц-зала вышел озабоченный оргсекретарь правления Верченко, полный, подвижный человек. На ходу он кивнул Званцеву и сказал:
— Мы ждем вас, Александр Петрович, в моем кабинете.
— А вас-то зачем? — удивился Бойтаковский. — Вы-то чем провинились?
— Очевидно, тем, что дожил до восьмидесяти лет.
— Что, отмечать ваше тезоименитство собираются?
— Вручения награды в Кремле не удостоился. Передать «Дружбу народов» мне местным чиновникам поручили.
— Ах вот что! Кому ордена под набат, а кому коленом под зад!
Званцев распрощался с разгневанным Бойтаковским и пошел вслед за Верченко.
Бойтаковский спустился по мраморной лестнице, в последний раз зло взглянув на скульптуру бесстыдно насмехавшейся над ним обнаженной женщины, и, забыв надеть пальто, вышел во двор. Пройдя мимо изваяния мыслителя, так взглянул на него, словно тот виноват был в нанесенной ему обиде, что-то не домыслил…
В этот двор, вспомнил он роман Толстого, въезжали подводы за имуществом Ростовых, которое по требованию Наташи сгрузили, чтобы взять раненных на Бородинском поле.
Он чувствовал себя тяжело раненным в сражении на секретариате. Ему, бобылю, не хватало заботы такой Наташи. Он шел домой нетвердой походкой. Хотелось поделиться с кем-нибудь из встречных знакомых, но те или делали вид, что не замечают его, или холодно кивали, спеша по своим делам.
Дома Бойтаковский совсем не удивился телефонному звонку и вежливому приглашению побеседовать в КГБ.
«Второй акт трагедии!» — сам себе возвестил Бойтаковский. Он оказался на Кузнецком мосту много раньше назначенного времени. Проходя мимо книжной лавки писателей, не удержался и заглянул в нее, увидел одну из своих книжек в общем зале на первом этаже и по крутой железной лестнице, напоминавшей корабельный трап, поднялся на второй этаж, предназначенный только для писателей. Что ж, и сюда ему теперь нельзя?
Но никто еще здесь, конечно, не знал об его исключении, и он, привычно поздоровавшись с властвовавшей над прилавком высокой и худой Кирой Викторовной, стал разглядывать выставленные на витрине книги. И опять увидел среди них свою книгу. Бойтаковским овладело двойное чувство. С одной стороны, ему было приятно видеть это издание, читать на обложке свою фамилию, а с другой — он с горечью понимал, что книги не проданы, а залеживаются на полках магазинов.
