«Вам оно, конечно, скучное занятие. Это я понимаю. Потому предлагаю за такую работу награду».
Солдаты, до сих пор смотревшие так же скучно и мимо, как адъютанты накануне, оживились.
«Под конец зайдём к одному человеку, который будет сопротивляться. А если не будет, сделаем так, чтоб стал. А кто сопротивляется — с того надо снять налог на вежливость, d'accord?»
«Чё ты всё время не по-росски лопочешь? Европейский, что ли?» — лениво осведомился один из солдат.
«Росский, роще не придумаешь. Стал бы европеец вас подкупать».
Корабль медленно заворачивал, намереваясь причалить. Солдаты слушались с бесцветной вялостью студентов, загнанных на лекцию родителями. Плеть неслышно мычал в тон швартовому гудку. Так называемый осмотр заводов шёл без précédents.
«А зачем вам Твирин?» — спросил Гныщевич днём.
«Он видит мразей, — ответил тот из солдат, что поживее, с быстрыми чёрными глазами. — Вот ты не видишь, а он видит. И в начальниках, и в полковниках, и в простых людях».
Завернув до Порта в Алмазы, Гныщевич узнал, что своих мразей Твирин нашёл.
Лёгкой рукой граф Набедренных пообещал отсыпать ему с плеча Революционного Комитета листовочников. Мразей, коих Твирин искал.
Вот мальчику-то утвердиться надо, а!
И ведь верно утверждается. Чем больше народу чужими руками перебьёшь, тем крепче эти руки станут твоими. Это как в Порту: можно у человека вытащить кошелёк и поживиться на десять грифончиков, а можно ему чужой подкинуть, и он, ощущая виновным себя, выложит тебе сто, да ещё другом сочтёт. А уж если половине города подкинуть!
Шире надо мыслить, шире. Каково именно это шире, стало ясно ещё вчера, когда с завода вернулся Хикеракли.
На заводе Хикеракли арестовал старого наместника. На заводе хэр Ройш в женском платье того допросил. Выяснил, что новый наместник прибывает сегодня, чего не знает во всём городе никто, кроме Революционного Комитета. Вернее, знает вроде бы наместнический корпус, но он не следит напрямую за кораблями, да и побоится, пожалуй, за следующим своим вожаком соваться, старого потерявши.
Или не побоится? Приметного шевелюрой и манерой говорить погромче господина Туралеева поблизости, кажется, не наблюдалось. Но мог ведь и припрятаться. Шире надо мыслить.
Вот и вчера Гныщевич подумал: а может, шире — это и есть Революционный Комитет. Когда так называет себя кучка d’enfants, это одно. Когда кучка d’enfants арестовывает одну из главных политических фигур города, это другое.
Тут как ставки на боях. Можно выгадать, можно прогадать, но если уж ставишь — не мелочись.
И Гныщевич поставил. Встреча свежесобранного Союза Промышленников должна была состояться сегодня в одной из пристроек к метелинским швейным мануфактурам, но отправился туда не глава Союза, а мальчик Приблев — с тем отправился, чтобы встречу перенести. Потому что глава Союза с малых лет промышлял в Порту денежными аферами, а новый наместник прибывал морем.
Новый наместник, мсье Гаспар Армавю, маркиз двадцати шести лет. Француз, потому что у них заведена национальная сменяемость. Молодой, потому что такого попросил сам хэр Штерц. Молодому, мол, проще будет реформировать этот город, найти общий язык с негодующими юнцами, у него больше энергии и идей. Женат, намеревается со временем перевезти в Петерберг супругу и маленькую дочь. По слухам, бабник и мот. Недавно вместе с половиной Франции переболел оспой, но умудрился избежать язв. Считает себя человеком прогрессивным и мысли свободной.
Хэр Штерц заочно знал про нового наместника очень много, но никогда не видел и не представлял, как тот выглядит.
Когда трап гулко хлопнул о причал, Гныщевич на мгновение прикрыл глаза.
Это наука, которой не расскажут ни в каких академиях. Вот у этого bijouх много, но дешёвых: любит щегольнуть, но скряга. Вот у этого — всё то же, но он под ручку с девкой, при ней не решится жалеть деньги. Этот не хромает, но туфли ему жмут; если провести три квартала, согласится на что угодно, лишь бы где заночевать. Этот в германских лентах, но баск; на чужих языках, как все баски, говорит плохо, но его не проведёшь. Этого извела морская болезнь — если налить да развеселить, отблагодарит широко. Этот выдаёт девку за жену, но она ему не жена, и бумажки наверняка фальшивые.
Люди отстукивались перед глазами, как костяшки счёт — разные, одинаковые, бледные от плаванья и цветастые от чужого города. Les hommes. Les espèces. Гныщевича всегда накормили бы в общине, но в пятнадцать он особенно категорично расхотел приходить к Цою Ночке за подаянием. От умения читать этих людей зависел тогда не кусок его хлеба, а куда большее: самолюбие.
Гныщевич опять усмехнулся сам с собой. Как-то раз он взбрыкнул, и тогда зависеть стал кусок хлеба. Это длилось недели две, пока один из местных носильщиков с росской внешностью не подошёл к нему и не сказал, что папаша просит завязывать и возвращаться.
И поди разбери, какое слово тут важнее — «папаша» или «просит».
Французы — нация без ярко выраженных внешних признаков, так что глаза Гныщевича отсекали только тех, кто явно принадлежал к какой-нибудь другой. Маркиз — значит, cela va sans dire, одет дорого, иначе просто не смог бы. Человек мысли прогрессивной? Наверняка не в парижском узеньком сюртуке с нелепо длинными фалдами, а в на неросский манер росском. Возможно, со следами ночного пьянства или качки на лице и с девкой на локте.
Мсье Армавю подвёл только в одном: сюртук на нём всё-таки был французский, скрывавший лёгкую полноту, но в остальном же — даже девка имелась при шельме! Правда, по тому, как старательно он с ней раскланялся, — продажная. Ухоженный, невысокий, светло-русый, с припухлыми от хорошей жизни щеками и младенчески глуповатым взглядом, мсье Армавю нацепил перстень-печатку поверх благородно-оливковой перчаточной лайки, а обручальное кольцо припрятал под ней. На двадцать шесть лет он никак не выглядел.
Холёная, холёная жизнь, как у его сиятельства графа Метелина. Когда Гныщевич к мсье Армавю подходил, ему померещился от того запах шампуней и масел, будто новый наместник источал их самими фибрами и порами кожи.
— Monsieur Armavu? Je suis engagé pour vous accompagner, — прощебетал Гныщевич, предельно по-европейски не глядя на то, как мсье Армавю не глядит на свою девку. — Le Conseil municipal vous souhaite la bienvenue à Pétersberg.
— Pardonnez-moi? — новый наместник захлопал бледными ресницами. — Je ne savais pas que… Ах, вы меня проверяете! — просиял вдруг он. — О, я знаю, что нам следует говорить по-росски. L’étiquette, l’étiquette! Но я не знал, что меня здесь будут встречать.
Уж конечно. Знал бы — отвязался б от своей девки ещё на корабле.
По краям причала, не привлекая к себе иностранного внимания, стоял десяток солдат. Солдат, каждому из которых наверняка светило бы повышение, догадайся он, что прямо сейчас у них под носом вышагивает господин новый наместник Петерберга.
