Багу нечего было ответить, и он тяжело опустился на соседний стул. Теперь уж ланчжун не сомневался, что не зря взял с собою в Теплис свой меч.
В голове не укладывалось: как так? Среди бела дня, при полном попустительстве вэйбинов, на его глазах только что чуть не зарезали человека — пожилого, убеленного сединами, не последнего в местном обществе.
— Вах, прэждэрожденный-джан! — вернулся Маджид. Саах был возбужден, глаза его сверкали. — Ти видэл? Видэл? — Он подхватил со стола кувшин с аракой и отхлебнул прямо из горлышка. — Аллах акбар католикос, такой дэла! — Захрустел яблоком и сел. — Что про такой скажеш?
Баг только головой покачал.
— А что случилось-то, уважаемый? Все произошло так быстро. Я и не понял толком…
— Э?! Ты не понял? — изумился Маджид. — Я тебе скажу, прэждэрожденный-джан! Этот ютай-ага Гохштейн-джан ехал с друзья-знакомый к тот, который меджлис сидит, ютай праздник праздновать, э? Говорил: вера такой, дэн такой, нельзя без праздник, надо молитва читай, кушай надо всякий особый пища, а то Бог будет совсем сердитый. Очень надо. Теперь понял, да, нет?
— В общих чертах.
— Еда им привез всякий-разный, — продолжал между тем Маджид свой поучительный рассказ, от возмущения становившийся все менее внятным. — Мы, народ, там всем кушать нельзя сказали, сначала думать и решать, потом говорить правду, а только потом кушать, а ютай-ага говорил: все другой пусть не кушай, а ютай каждый должен праздник праздновать и кушать, потому что вера такой, э?! — Саах как саблей рубанул ладонью воздух. — Зачем так плохо говорил, что один ютай кушай, а другой всякий не ютай не кушай?! Пусти, говорил, дай дорогу, у нас вера такой! Совсем народ не уважает, тьфу пилюет! Совсем шайтан собака! Народ очень сердился, очень!
— Погодите, погодите, уважаемый, — примирительно сказал Баг. — Но, может, вы не так поняли, может, Гохштейн просто не мог смотреть больше, как люди голодают. Ведь пятый день уже идет, правильно?
— Э, дарагой, какой не так поняли! — закрутил головой Маджид. — Ютай-ага так говорил: вы, который другой, свой дела сам решайте, а мы, который ютай, так должны поступать! Вы, говорил, не кушайте, пжалста, если так хотите, но у нас вера другой и надо праздник сегодня праздновать, а вы как хотите делайте, а мы будем как хотим тоже делать, но не как вы! Вот как ютай-ага говорил! Я сам слышал, этот уши! — И саах для убедительности задрал папаху на затылок, чтобы Багу лучше было видно его правое ухо, из которого обильно росла черная шерсть. — Свой заботился, другой тьфу пилювал, э?! Истина старший говорил: ютай для народ плохо хочет!
«Да, — с ужасом подумал Баг, — если Гохштейн и правда сказал что-нибудь подобное, добрые горцы запросто имели право возмутиться. Простые, обыкновенные люди, не сюцаи великоученые, не цзиньши многомудрые, что привыкли рассуждать о невредности порой кажущихся зазорными различий в народных обычаях…»
Баг отбросил возникшее было намерение подойти к вэйбинам и поинтересоваться причинами деятельного бездействия во время столь стремительно возникшего беспорядка. Действительно: ведь вэйбины — плоть от плоти своего народа и не могут не разделять общих настроений и чувств…
Вот ведь глупость. И самое дурное, что теперь, разошедшись, и ютаи и горцы равно уверены: именно они оскорблены в лучших чувствах ни за что ни про что… Вах, какой кыс-кыс получился!
Слишком много странностей. Ну, Теплис…
Вот тебе и главное, вот тебе и суетное… Слишком уж памятен был Багу его короткий разговор с Гохшттейном. Оказывается, они друг друга совсем не поняли!
Часы на «каабе в тундре» начали размеренно бить, и ланчжун поднялся на ноги: пора было двигаться к месту назначенной с Гюльчатай встречи. Внезапно на Аль-Майдане появились новые действующие лица — целая кавалькада разномастных повозок, вылетев с проспекта, повернула к меджлису; ровно у памятника, где начинались столики и где совсем недавно так гостеприимно был встречен Гохштейн-старший, движение застопорилось, раздались гудки; вышедшие навстречу вэйбины запретительно замахали руками, к повозкам потянулись теплисцы. Баг, посадив кота на соседний стул, встал — у памятника захлопали дверцы, раздались возгласы, из задних повозок посыпались люди с видеокамерами и фотоаппаратами, засверкали вспышки: ланчжуну отчетливо была видна невысокая седая женщина в строгом костюме, что-то эмоционально втолковывавшая предводителю вэйбинского наряда — вот она взмахнула рукой в сторону собравшихся вокруг видеокамер, вэйбин что-то ответил, нерешительно, как показалось Багу, женщина же напирала так, что вэйбин даже сделал шаг назад. «Странно, — подумал ланчжун. — Где же были доблестные теплисские человекоохранители, когда Гохштейн подъехал? Что-то не видел я, как они закрывали его грузовику дорогу… И что же наши любезные саахи с фузянами, отчего они не орут и не буйствуют? Вон она-то как руками машет!.. Ба, да мы же с ней в одном караван-сарае остановились! Интересно, интересно…» Седая явно говорила вэйбинам не самые приятные вещи, но кругом никто не возмущался; более того, вэйбины, к изумлению Бага, освободили дорогу и даже пошли перед возобновившими движение в сторону меджлиса повозками, прося теплисцев сдвинуть в сторону столики, дабы процессия могла проехать.
Перед самым меджлисом, там, где возвышалась невысокая баррикада из ящиков, повозки сызнова остановились и ездоки опять высыпали на площадь. Потянувшиеся было к повозкам теплисцы к тому времени отстали — и тут Баг увидел, как седая женщина вдруг пронзительно что-то закричала, а потом под непрерывные сполохи вспышек со всего размаха влепила ближайшему стражу порядка изрядную пощечину.
«Амитофо! Ничего себе… — подумал Баг и даже языком цокнул от удивления. Хорош Теплис в пятницу. Нескучен. — И отчего именно я опять во все это вляпался?»
Пощечина и крик, а еще больше, верно, целая свора с видеокамерами, возымели действие: часть вэйбинов принялась разбирать ящики, а прочие встали на пути сызнова взволновавшихся саахов с фузянами, и седая женщина, а следом высокий сутулый преждерожденный преклонных лет и с ними целая толпа журналистов, впереди которой уверенно вышагивал весьма корпулентный человек в странном полосатом одеянии, устремились к высоким, с медными завитушками и стеклянными финтифлюшками дверям Ширван-миадзина.
«А ну вас к Цинь Ши-хуану[136] с вашими непонятками…» Ланчжун взглянул на часы: надо было поторапливаться, — и, подхватив кота под мышку, пошел с площади прочь.
Когда он уже сворачивал за ближайший угол, прикидывая, как половчее добраться до котоведческого приказа, тренированный глаз его зацепил одинокую повозку с непрозрачными стеклами и высокого преждерожденного в неприметной серой одежде, ненавязчиво курившего подле нее. Опытный Баг сразу почувствовал в курильщике что-то удивительно знакомое: так, верно, узнают друг друга издалека нихонцы или, скажем, жители Инчхонского уезда — по им одним понятным, для прочих незримым признакам определяя сокровника, хотя для русского, например, все они на одно лицо. Преждерожденный с сигаретой принадлежал если не к человекоохранителям, то к какому-нибудь сходному ведомству: например, ко внутренней страже; он неторопливо курил, внимательно наблюдая, как под последние вспышки фотоаппаратов исчезают за дверями уездного меджлиса многочисленные гости уезда. Из правого уха наблюдателя свисал весьма характерный проводок наушника.
