Корабль явно тормозил и готовился к посадке, управляемый с помощью разных вспомогательных устройств.
— Кроме того, — продолжал Джо, — я должен уведомить о случившемся Объединение. Они будут дьявольски злы и сразу скажут, что мы, как бараны, полезли в ловушку.
— Но Объединение хорошо относится к нам, — сказал Сэмми Мундо.
— После такого фиаско никто не будет относиться к нам хорошо, — ответил Ал Хэммонд.
На краю летного поля в Цюрихе их ждал геликоптер, движимый энергией солнечных батарей. На нем виднелась надпись: “Мориторий Любимых Собратьев”. Рядом стоял похожий на жука человек, одетый в европейский костюм, состоявший из твидовой тоги, удобных спортивных мокасин, пурпурного шарфа и шапки в виде самолетного винта. Как только Джо спустился на гладкую поверхность поля, хозяин моритория подбежал к нему, протягивая ладонь в перчатке.
— Я вижу, что путешествие ваше не изобиловало радостными событиями, — заговорил фон Фогельзанг, обменявшись с Джо рукопожатием. — Могут ли мои люди войти на борт вашего корабля и начать…
— Да, — сказал Джо. — Войдите и заберите его.
С руками в карманах, мрачный и подавленный, он направился к кафе.
“Сегодня начнется обычная рутина, — думал он. — Мы вернулись на Землю, Холлис не добил нас. Операция на Луне, ловушка, в которую мы попали, вообще все эти кошмарные, отвратительные вещи, которые мы пережили, уже позади. Начинается новая фаза, на развитие которой мы уже их можем воздействовать”.
— Попрошу пять центов, — сказала дверь ведущая в кафе.
Он подождал, пока его минует выходившая из кафе пара, потом ловко проскользнул за ней, подошел к свободному табурету и сел, опершись обеими руками о бар.
— Кофе, — заказал он, изучив меню.
— Со сливками и с сахаром? — спросил динамик, соединенный с башенкой центра управления кафе.
— Со сливками и с сахаром.
Из маленького окошечка выдвинулась чашка кофе, две маленькие пачки сахара и сосуд-пробирка со сливками. Все это остановилось на стойке бара, прямо перед Джо.
— Прошу один международный поскред, — сказал динамик.
— Запишите на счет Глена Ранситера, директора Корпорации Ранситера в Нью-Йорке, — ответил Джо.
— Тогда прошу вложить соответствующую кредитную карту, — сказал динамик.
— Вот уже пять лет мне не позволяют пользоваться кредитной картой, — сказал Джо. — Я еще расплачиваюсь за кредиты…
— Прошу один поскред, — перебил его динамик, из которого начало доноситься зловещее тиканье. — В противном случае через десять секунд вызову полицию.
Джо бросил монету, и тиканье прекратилось.
— Нам не нужны клиенты вроде вас, — заявил динамик.
— Однажды, — со злостью сказал Джо, — люди вроде меня восстанут, и ваша тирания кончится. Вернутся времена, когда в ходу были сердечность и сочувствие. И тогда человек, который, как я, пережил тяжелые минуты и нуждается в чашке горячего кофе, чтобы поддержать свои силы, получит этот кофе независимо от того, есть у него поскред или нет. — Он поднял сосудик со сливками, но тут же поставил его на стойку. — А кроме того, ваши сливки, или молоко, или что вы там подали, прокисли.
Динамик молчал.
— Вы что, ничего не собираетесь делать? — спросил Джо. — У вас было множество слов, когда речь шла о деньгах.
Платная дверь кафе открылась, вошел Ал Хэммонд. Он подошел к Джо и сел рядом с ним.
— Работники моритория уже перенесли Ранситера в вертолет Они готовы к старту и спрашивают, полетишь ли ты с ними.
— Взгляни на эти сливки, — сказал Джо, поднимая сосудик вверх: жидкость оставалась на стенках в виде твердых комков. — Вот что получаешь за поскред в одном из современнейших и наиболее развитых городов мира. Я не выйду отсюда, пока мне не дадут новые сливки или не вернут деньги.
Ал Хэммонд положил руку на плечо Джо и внимательно посмотрел на него.
— В чем дело, Джо?
— Сначала моя сигарета, — считал Джо. — Потом устаревшая на два года телефонная книга на корабле. А теперь мне подают кислые сливки недельной давности. Я не понимаю этого, Ал.
— Выпей кофе без молока, — сказал Ал. — И иди к вертолету, чтобы они, наконец отвезли Ранситера в мориторий. Остальные останутся на корабле до твоего возвращения. А потом мы поедем в ближайшее отделение Объединения и сочиним подробный рапорт.
Джо поднял чашку и увидел, что кофе холодный, густой и несвежий: поверхность его покрывала плесень. Он с отвращением отставил чашку. “В чем дело? — подумал он. — Что со мной происходит?” Отвращение вдруг превратилось в странный, необъяснимый страх.
— Идем же, Джо, — Ал тянул его к двери. — Забудь о кофе — это неважно. Сейчас главное — довезти Ранситера до…
— Ты знаешь, кто дал мне, этот поскред? — спросил Джо. — Пат Конлей. И я сразу сделал с ним то, что всегда делаю с деньгами — выбросил его в грязь. Отдал за сваренный в прошлом году кофе. — Подчиняясь нажиму Ала Хэммонда, он слез с табурета. — Может, съездишь со мной в мориторий? Мне нужна будет помощь и поддержка, особенно при разговоре с Эллой. Что нам делать? Свалить вину на Ранситера? Сказать, что он сам все решил насчет нашего полета на Луну? Ведь это правда. А может, нужно сказать ей что-нибудь другое — например, что его корабль потерпел аварию или что он умер от естественных причин?
— Но ведь Ранситер в конце концов будет к ней подключен, — сказал Хэммонд. — И скажет ей правду. Значит, и ты должен сказать ей правду.
Они вышли из кафе и направились к вертолету.
— Может, сделать так, чтобы Ранситер сам ей все рассказал? — спросил Джо, залезая в вертолет. — А почему бы и нет? Это он решил, что мы полетим на Луну, пусть сам и говорит ей об этом. Он умеет с ней разговаривать.
— Вы готовы? — спросил фон Фогельзанг, сидевший за штурвалом. — Можем лу мы начать наше печальное путешествие к месту вечного покоя мистера Ранситера?
Джо застонал и выглянул в иллюминатор.
— Стартуем, — сказал Ал.
Когда они уже были в воздухе, фон Фогельзанг нажал кнопку на пульте. Из динамиков, размещенных по всей кабине, полились звуки “Торжественной Мессы” Бетховена.
— Ты знаешь, что Тосканини, дирижируя оперой, имел обычай петь вместе с исполнителями? — спросил Джо. — Что в записи “Травиаты” его можно услышать во время арии “Sempre Libera”?
— Я об этом не знал, — сказал Ал, глядя на проносящиеся под ними жилые здания Цюриха. Джо заметил, что сам тоже смотрит на эту величественную картину.
— Libera me Domine, — сказал он.
— Что это значит?
— “Боже, смилуйся надо мною”. Ты этого не знал? Ведь все знают.