Магистр, магистр, наивный мечтатель, ты пал духом. Не стал сопротивляться, бороться за новое, справедливое общество. Выходит, кроме меня бороться некому?
— Главный у охотников, те его Алексом звали, долго разорялся. — Аптекарь, облокотившись на прилавок, смотрит мне в глаза. — Прям чуть пеной не изошел. И револьвером размахивал. Едва не в морду совал, аж сердце ёкало. Страшный человек. С виду — пострашнее бедняги Ленни. Потом табурет из-под него выбил, ловко так, умеючи, и говорит: так будет с каждым. — Аптекарь подмигивает, словно намекая: с каждым, ясно тебе? И я понимаю: смеется ведь гад, играет со мной.
Играет…
Сволочь, сволочь! Проклятый русский! В глазах темнеет, возвращается красная пелена, и невидимый звонарь грохочет медным билом в содрогающийся колокол, грохочет без продыху…
Я наотмашь бью аптекаря по роже. От хорошей зуботычины он врезается в полки с лекарствами и сползает на пол, на голову ему сыплются пузырьки, бинты, деревянные ящички. Перепрыгнув через стойку, хватаю мерзавца за грудки и колочу затылком о шкаф, разбивая стеклянные дверцы. Остервенело бью в живот, по почкам, вожу мордой о стену. Аптекарь верещит чумным поросенком; рыжие конопушки на побелевшем лице похожи на старческие пятна.
— Пончиков, — шиплю я, — гадина! Издеваешься, подонок?!
— За что?! — визжит аптекарь. — Боже милосердный! Пустите! Забирайте деньги… лекарства! Всё забирайте!!
— Не притворяйся!
— Я не притворяюсь! Не притворяюсь!!!
— Влад… прекрати!..
Меня отрезвляет жалобный Иринкин возглас. Руки опускаются; аптекарь, кособочась, отползает к стойке. Девушка елозит ногами, силясь подняться, и обмякает, навалившись на подлокотник кресла.
Гнев, клокочущий, жаркий, отпускает; исчезает хлынувшая отовсюду чернота. С бурлящего котла снесло крышку: пар успел найти выход, взрыва не случилось. Я выплеснул злобу, израсходовал на бессмысленную, жестокую драку. Сорвался, но физически — не в разверзшуюся бездну. Пошлый, банальный мордобой совершил чудо: кукловод не явился, чужие пальцы не тронули коромысло, заставляя марионетку плясать в сумасбродном танце. И внезапно приходит озарение: в горячке этой, в угаре и исступлении, я оборвал связующие нити, не все — но главные.
Я несказанно благодарен аптекарю — он освободил меня от безумия и, быть может, спас целый город.
Я свободен теперь!
Свободен!
— Живи! — ликуя, кричу Иринке. Никакого шрама у нее не останется.
— Живи! — исцеляю аптекаря: ссадины, кровоподтеки и все болезни, какие нахожу. Мое предназначение — лечить людей. Из-за страха перед тьмой, беспрестанного бегства я забыл о целительском даре, погряз в косном, мещанском болоте, беспокоясь исключительно о себе. Но сейчас эйфория переполняет меня, завладевает мыслями и чувствами: плевать на охотников! на полицию!
Всё, отбоялся.
Какой толк от целителя, который не лечит?
— Живите, — прощаюсь, выходя из аптеки.
За спиной — робкий, растерянный голос:
— Спасибо…
— Не за что. — У меня расправляются плечи, и душа поет, поет!
— Зачем ты?.. Опасно… — начинает Иринка и, взглянув на меня, умолкает.
Мы жили в блаженном неведении, ничего не зная о казни и произволе охотников, вновь поднявших голову. Нам казалось, что наступила долгожданная передышка, охотники притаились, но нет, просто наш квартал обходили стороной. Теперь ясно — почему. Взрыву предшествовал обыск в шахтерском поселке, и охотники здорово просчитались, затеяв его. Горняки встретили их с оружием в руках; в стычке погибли восемь человек, и рассвирепевшие головорезы устроили погром, от которого пострадало немало горожан. Только вмешательство полиции спасло людей.
Охотники окончательно подписали себе приговор; жгучее, острое недовольство с минуты на минуту готово выплеснуться на улицы. Растоптать кладбищенскую, обморочную тишину. Безрассудство тех, кому нечего терять, не знает границ.
Дни затишья миновали — и в затишье этом зрела буря. Спящий вулкан раскочегарился, раскаленные пары и лава хлынули из недр. На улицах — демонстрации, на улицах — перестрелки, вспыхивающие по малейшему поводу. И щетинистые ежи баррикад. Бывает, от одной перестрелки до следующей не успевает высохнуть кровь на мостовой.
Это начало гражданской войны.
Люди с кейсами, неуловимые, отчаянные, с легкостью идущие на смерть, устроили охотникам и властям настоящий террор. Часть полиции на стороне охотников, но большинство — против; гражданские раскололись на два лагеря. Черные вместе с шахтерами и примкнувшими к ним горожанами ведут бои с силами порядка и охотниками.
Город бунтует, кипит: окрошка дней и событий летит в адское варево будней; на окраинах неспокойно, в предместье орудуют банды. Охотники своей безжалостностью, публичными казнями и незаконными расправами породили ответное насилие. Разбудили зверя в каждом. Власти уже не контролируют ситуацию. Мы с Иринкой ночуем, где придется, не задерживаясь в одном месте больше двух-трех дней. Не живем — выживаем. Люди подозрительны, вспыльчивы, озлоблены, они боятся и ждут скорой войны, исповедуя принцип: каждый за себя.
Но есть и другие — отзывчивые, сострадательные, кто своей добротой и участием пытается отодвинуть грядущую усобицу, прекратить рознь, вражду, изгнать ненависть из сердец. Я не хочу думать, что их доброта вызвана страхом, я уверен — они добры сами по себе, и лечу каждого встречного, всех, кто рядом. Избавляю от боязни завтрашнего дня, непрестанной головной боли и слабости в теле, возвращаю молодость — пытаюсь, по крайней мере.
Но этого мало. Мало! Мне опостылела эта мышиная возня. Милосердие из-под полы. Это крохи — я способен на большее. Быть может, я даже способен остановить игру. Точнее, не я… а моя смерть. Но перед этим…
Именно поэтому я стою на кособокой трибуне, которая, если понадобится, с успехом заменит эшафот. Упрямица Иринка решила быть со мной до конца. Гордо вскинутая голова, коротко остриженные волосы, прямая спина… Она похожа на мальчишку, юного героя Французской революции. Взгляд ее тверд, как в те дни, когда она только обживалась в Лайф-сити.
Я неважный оратор, но сегодня меня будут слушать.
Придется.
За спиной — люди, впереди — люди; над крышами черным стягом беспорядка и анархии взвивается дым, пачкает голубое небо, марает солнце. День очень светлый, погожий. В такой день особенно не хочется умирать.
Передо мной полицейские, люди в черных котелках, бывшие охотники, шахтеры, фермеры, обыватели…
Все — вместе. Все молчат. Никто не стреляет.
