Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом, тесно прижавшись, зарывшись носом в мои волосы. Веки припухли. Он плакал? Он? Плакал?
Я вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Мы разделяли опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но мне повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль – нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!
– Я уезжаю.
Да. Я хотела просить его об этом, но, видно, раньше попросил кто-то другой.
– Куда?
– Сначала – в Вену. Потом – не знаю. Поедешь со мной? Все еще может быть хорошо… Ты ведь поедешь?
Я освободилась из его руки, снова села.
– Арт, я… Я беременна.
Он сел рядом, сжал руки между коленями… Сломанную голень туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен…
– Тэм, с моей точкой зрения на этот вопрос ты давно знакома. Мы – муж и жена. У нас будет ребенок. Это здорово. Это правильно. И теперь я уже совсем не могу остаться. Собой я бы рискнул, вами – никогда. Если ты согласишься… месяца через два я вас заберу.
– Куда?
– Пока в Израиль. Дальше будет видно. Но если ты захочешь дослужить до конца… я пойму, Тэмми. Я буду ждать, буду готовить вам… посадочную площадку.
– Рыцарь ты мой бедный, – я поцеловала его в лоб. – Возрадуйся. Я решила подать в отставку. По состоянию здоровья. Держать меня не будут. Военная пенсия, конечно, адью, но… пропади она пропадом, эта пенсия.
– Спасибо, – Артем сглотнул.
– Да не за что. Я просто не могу без тебя, и все. Помочь тебе уложиться? Смотри, какой бардак учинил, – я слегка пнула ногой коробку. – Нет, сначала приготовлю обед. Чем ты будешь заниматься в Израиле?
– Собирать зубы дракона…
Мне не понравился этот ответ.
– Какие анальгетики ты принимаешь?
– Не помню… В кармане пиджака.
Блистер остался нетронутым.
– Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
– Хорошо…
Я пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал – быстренько выплакалась. «O-bla-di, o-bla-da, life goes on, bra!.. Lala how the life goes on!..» – пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле – не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней ему не давал покоя один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанные вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий земли…
В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер,
Мы побеждены, мой одинокий трубач.
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу – словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…
Но многие возвращались задумавшимися.
Итак, песня готова, структура ясна, мелодия – отточена. Оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…
Глеб решил. И записал:
И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода —
Жди, сколько воды, сколько беды утечет.
Знай: все победят только лишь честь и свобода.
Да, только они – все остальное не в счет.
* * *
– В общем, я тебя жду, – сказал он. – Как прилетаю, так сразу начинаю ждать.
Самолет компании «Австрийские авиалинии» подрулил к терминалу. По эту сторону стойки таможенного контроля начал скапливаться народ.
– Позвони мне сразу, – попросила я. – Обязательно.
– Конечно.
Аэро-Симфи, ворота миров. Встречи и прощания. Долгие проводы – лишние слезы…
Арт оглянулся на табло, высвечивающее время до отлета, скользнул невидящим взглядом по окружающей публике, прижал меня к себе и поцеловал в губы – длинно и жадно. У таможенной стойки рейса на Париж зааплодировали. Я смутилась, отступила на шаг. Еще секунду мы не разнимали рук.
Таможенный контроль. Да, сударь. Проходите, сударь.
Он оглянулся, помахал рукой и исчез в квадратном проеме терминала.
…В зоне по ту сторону таможенного контроля на последние крымские тысячи Верещагин купил бутылку «Реми Мартен» с доставкой и заполнил карточку на имя Фаины Абрамовны Файнштейн, консульство Израиля.
Вечером в бахчисарайской квартире зазвонил телефон.
– Артем, ну что? Как ты?
– Прекрасно. Тащиться в город сил не было, я заночевал в отеле аэропорта. Ты смотрела вечерние новости? Ты знаешь, что случилось?
– Нет. – Я похолодела, вообразив что-то бесповоротное…
– Месснер в одиночку без кислорода поднялся на Эверест!
