— Вы украли телефон?
— Я решил, что не должен прятаться от правосудия. Украденная свобода ничего не стоит, если мой город по-прежнему под властью ДНБ, мои друзья за решеткой, а меня считают преступником. Свободная страна мне важнее, чем личная свобода.
— Вы украли телефон?
Я согласно кивнул.
— Да, украл. Но верну его, если только мне удастся разыскать ту девушку.
— Что ж, благодарю вас, мистер Йаллоу. Вы хорошо владеете своим языком, молодой человек. — Судья сердито посмотрел на обвинителя. — Кое-кто сказал бы, что и нервами тоже. Сегодня утром в новостях показали некую видеозапись. Ее содержание предполагает, что у вас имелись определенные основания избегать властей. В свете этого и с учетом произнесенной вами короткой речи я готов отпустить вас под залог, но прошу обвинителя добавить к иску обвинение в краже телефона. И, соответственно, увеличиваю сумму залога на пятьдесят тысяч долларов.
Он опять стукнул молотком, и адвокатша пожала мне руку.
Судья еще раз внимательно посмотрел на меня и надел обратно свои очки, дужками стряхнув с жестких, кудрявых волос маленький снегопад из перхоти, которая и без того обильно покрывала на плечах его мантию.
— Можете идти, молодой человек. И впредь постарайтесь избегать неприятностей.
Не успел я повернуться, как кто-то налетел на меня и чуть не сбил с ног. Оказалось, папа. Он по-медвежьи облапил меня, так что косточки затрещали, и буквально поднял в воздух. Мне сразу вспомнилось, как он обнимал меня в детстве — сначала стремительно вертел «самолетиком», отчего восторженно замирало сердце и тошнотворно кружилась голова, а в довершение подбрасывал высоко в воздух и ловил, вот так же больно сдавливая в своих объятиях.
Пара более нежных рук высвободила меня из его хватки — мама! Несколько мгновений она с расстояния молча всматривалась в мое лицо, будто выискивая в нем что-то. По ее щекам катились слезы. Она улыбнулась, но тут же всхлипнула и прижала меня к себе, а папины руки обняли нас обоих.
Когда я наконец сумел перевести дыхание после родительских объятий, то первым делом спросил:
— Что с Даррелом?
— Я виделся с его отцом, — ответил папа. — Даррел в больнице.
— Поехали к нему!
— Мы как раз сейчас и собираемся это сделать, — сказал папа. — Только… — Он запнулся. — Впрочем, врачи говорят, что все будет в порядке, — добавил он сдавленным голосом.
— А Энджи?
— Мама забрала ее домой. Она хотела дождаться тебя, но…
Я все понял. И вообще, меня переполняло понимание того, что сейчас чувствуют все эти люди, насильно разлученные со своими близкими. Никакие судебные приставы не могли остановить слезы и объятия родственников бывших заключенных.
— Поехали к Даррелу! — сказал я папе. — Да, можно мне воспользоваться твоим телефоном?
Я позвонил Энджи по дороге в общегородскую больницу Сан-Франциско, которая находилась на той же улице. Мы договорились встретиться вечером, после ужина. Речь Энджи звучала в трубке приглушенно и торопливо. Ее мама еще не решила, стоит ли наказывать дочь, и Энджи не хотела без необходимости испытывать судьбу.
В коридоре перед палатой Даррела дежурили два копа из полиции штата. Они сдерживали легион репортеров, поднимавшихся на цыпочки, чтобы заглянуть им за плечи и сделать снимок. При нашем появлении нас ослепили десятки фотовспышек, и я невольно потряс головой, пытаясь восстановить зрение. По дороге на заднем сиденье машины я переоделся в чистое, которое привезли мне родители, а в туалете здания суда кое-как умылся и причесался, но так и не избавился от неприятного ощущения грязного тела и неопрятного вида.
Несколько журналистов окликнули меня по имени — ну да, конечно, я же теперь знаменитость! Копы тоже с интересом взглянули на меня — очевидно, узнали меня либо в лицо, либо услышав мою фамилию.
Отец Даррела встретил нас в дверях палаты, одетый в штатское — джинсы и свитер, в каких я привык его видеть, — но с приколотыми на груди орденскими планками. Он говорил шепотом, чтоб не слышали газетчики:
— Спит! Недавно проснулся, заплакал и не мог остановиться. Врачи дали ему успокоительное.
Вслед за мистером Гловером мы подошли к кровати, на которой лежал его сын. Даррела помыли и причесали. В уголках его приоткрывшегося во сне рта белели капельки слизи. В палате стояла вторая кровать с лежащим на ней мужчиной лет сорока, арабской внешности. Я узнал в нем своего соседа по цепи, к которой нас приковали, увозя с Острова Сокровищ. Мы неловко помахали друг другу в знак приветствия.
Я повернулся к Даррелу и взял его за руку. Ногти на пальцах были обгрызены до мяса. Он и в детстве грыз ногти, но в средней школе избавился от этой привычки. Кажется, Ван отучила его, постоянно внушая, как мерзостно он выглядит с пальцем во рту.
У меня за спиной мои родители и мистер Гловер отошли в сторонку и задернули за собой занавеску, оставив нас с Даррелом вдвоем. Я опустил голову рядом с ним на подушку. На щеках и подбородке Даррела пробивалась редкая растительность, напомнившая мне бороденку Зеба.
— Привет, Ди, — сказал я тихо. — Все в порядке. Ты выкарабкаешься.
Он всхрапнул. У меня чуть не вырвалось: «Я люблю тебя!» — слова, только единожды сказанные мной не родному человеку — в смысле, не родственнику — и которые тем более стремно повторять в адрес другого парня. В итоге я ограничился тем, что еще раз пожал ему руку. Братишка Даррел!
Барбара позвонила мне на «работу» в выходные, совпавшие с Днем независимости. Людям по разным причинам приходится трудиться в праздничный уик-энд, но из всех этих бедолаг, наверное, только мне не позволили провести его за городом условия подписки о невыезде.
В результате юридической сделки с меня сняли обвинения в «электронном терроризме» и «провоцировании массовых беспорядков» в обмен на мое признание себя виновным в мелком воровстве — краже Машиного телефона. Меня осудили на три месяца принудительных работ с проживанием в реабилитационном центре для несовершеннолетних преступников у нас в Мишн. На практике это означало, что днем я был «свободен» и с утра отправлялся в офис, а ночевал в интернате в общей спальне с настоящими преступниками, урками и наркоманами. Среди них присутствовали реальные малолетние бандиты.
— Маркус, ее отпускают на свободу! — сказала Барбара.
— Кого?
— Кэрри Джонстон. Закрытый военный трибунал снял с нее обвинения в неправомерных действиях. Дело засекречено. Ее оставляют на действительной службе в ДНБ и командируют в Ирак.
Кэрри Джонстон… Так зовут даму с топорной стрижкой. Это выяснилось на предварительных слушаниях в Верховном суде штата Калифорния. А больше практически ничего не выяснилось. Топорная стрижка не сказала ни слова о том, кто отдавал ей приказы, в чем заключались ее служебные обязанности, кого и за что сажали в тюрьму. Она просто просиживала в зале суда день за днем и молчала, будто язык проглотила.
