Фарес молча созерцал эту картину, его взгляд с удовольствием покоился на ней. Казалось, он воспринимал этот город в заливе, опутанный смутой, ненавистью и злом, как свою родину, которую вдруг вновь обрел, словно материнское лоно. Потом он подхватил реплику Луция:
— Вы правы, без боли и страданий не обойтись. Добро не может быть добыто одними только рассуждениями — оно должно быть завоевано болью и ошибками, виной и жертвами. Это равносильно смелым полетам духа — они только тогда приносят плоды, когда подкрепляются опытом.
Он показал вниз на город, очертания которого приобрели теперь фиолетовую окраску.
— Если бы одна только мудрость создавала эти контуры, красота их была бы застывшей, безжизненной. Ошибка ткача, дрожание его рук делают рисунок неповторимым, что и соответствует бренности мира. Города не могут быть абсолютами, они должны быть подобием. Драгоценный камень должен сверкать в короне, а не закладываться в фундамент.
Солнце становилось багряным, оно почти достигло Белого мыса. Голубой пилот прервал молчание:
— Я задаю свой вопрос, ради которого я просил об этой встрече: готовы ли вы, не требуя конкретных пояснений, поступить на службу к Регенту, господин де Геер?
Он поднял руку, как бы предупреждая слишком поспешный ответ Луция, и продолжил:
— У нас вы найдете то, что ищете, и патер Феликс подтвердит вам это.
Патер кивнул:
— Там известно и о бремени твоих душевных забот. Но ты, Луций, должен сам свободно принять решение о своем дальнейшем пути.
Луций взглянул на безоблачный небосвод. Необъятная глубина ужаснула его.
Он сказал с большим волнением:
— Мне кажется, я понимаю смысл зова, хотя и недостоин его. И здесь нет места выбору. Но с моей судьбой связаны еще и другие судьбы.
Фарес обменялся взглядом с отшельником. Потом ответил:
— Вы должны подумать о том, что не каждому дано сопровождать вас на этом пути. Однако думаю, вас успокоит, если я скажу, что Будур Пери отвечает этим условиям. Вы сделали хороший выбор. Неразрывной цепью прикован к вам тот, кто последует туда за вами.
Луций испытал глубокую радость при этих словах: на душе у него было так, словно необъятная даль стала ему родной. Плечом к плечу войдут они в ту дверь, порога которой достигли в ночь лавра. Он услышал, как пилот продолжил:
— В остальном в вашем окружении есть еще только один человек, за которым мы признаем, что он соответствует высокому пути и цели, избранной вами.
— Я думаю, что знаю, кто это — юный Винтерфельд.
— Он предусмотрен нами в качестве вашего личного адъютанта. Вам следует знать, что ваша работа в Военной школе принесла свои плоды, хотя им и суждено дозреть в иных климатических условиях, чем вы того ожидали.
Луций поднялся.
— Я поговорю с ними обоими — что касается меня, я готов поступить на службу к Регенту.
Порт еще не проснулся. На обелисках лежал розовый отблеск, а в далеком отзвуке бьющих фонтанов слышалась еще ночная прохлада городских площадей. Цветы пламенеющих деревьев опали за ночь; лепестки их восковой тенью покрывали аллею. Наступила пора, когда виноградари оставляют последние гроздья на лозе, чтобы роса придала им еще больше сладости.
Красный квадрат — сигнальные ночные огни морского ракетодрома — померк, и стали видны дневные навигационные знаки. Мраморный пирс без перил выдавался далеко в море. Там, где он подступал к городской набережной, их разделяла голубая полоска воды. На круглом цоколе гигантские часы. Луций разглядывал циферблат. Он был таких размеров, что видно было, как движется часовая стрелка. Вскоре по ту сторону ему будут светить новые символы времени.
Они стояли голубой стайкой в кругу друзей, проводивших их до нового порога, — Луций с Будур Пери и Винтерфельдом, а перед ними Фарес, ждавший их по другую сторону разделительной полосы. У них были такие же костюмы, как у пилота и его экипажа, только на эмблеме пока по одному-единственному пшеничному зернышку. Они были полностью одеты по-новому, сняли все гелиопольские украшения, даже перстни с печаткой.
Известие о новом назначении вызвало меньше удивления, чем Луций ожидал. Оно было воспринято скорее как разрешение конфликтной ситуации, пусть и неожиданное, но полное глубокого смысла. Все встретили его с удовлетворением, хотя и по разным причинам. Князь и Ортнер приветствовали его. Патрону, Ландфогту и прочим политическим силам оно представлялось приемлемым, поскольку вносило ясность относительно одной из фигур в шахматной игре, оказавшейся промеж противоборствующих сторон. В общем и целом такое изменение рассматривалось как повышение по службе, для некоторых превалирующим оказывался элемент неопределенности и авантюризма. Они склонны были рассматривать это как последнюю возможность для выхода из положения, словно, как прежде, отбытие в новую Америку, — мало что было известно про тот мир.
Винтерфельд восторженно приветствовал открывшуюся перспективу попасть в неизведанные миры. Луций очень сблизился с ним, он видел его почти ежедневно за время подготовки. Фарес, без сомнения, оценил его совершенно правильно — выдержит любые испытания бездной. Это на свой лад понял в нем и Руланд. Юноша еще был неуравновешенным и навлекал на себя одну беду за другой, но его горячность смягчалась присущим ему тонким вкусом к прекрасному, что было свойственно их роду и отличало еще его предка, героя битвы при Гогенфридберге,[86] главу их рода.
* * *
Будур стояла рядом с Луцием, у самой полоски воды. Патер Феликс соединил их союз. Ее взгляд был радостен и ясен, как взгляд ребенка, живущего ожиданием праздника. Луций смотрел, как она принимает цветы, преподнесенные ей друзьями. Она держала их, прижав к груди, и рассыпала по волнам, еще по-ночному бледно-зеленым, складками набегавшим и затихавшим у мола. Пришла пора прощаться и с цветами, с их пышным великолепием.
Фарес подготовил их к предстоящему путешествию, для чего они часто бывали в апиарии, обеспечивавшем полное уединение, поскольку у Регента в Гелиополе не было резиденции. Подготовка заключалась не в оформлении паспортов и выправлении таможенных деклараций, она не носила также ни физиологического, ни психологического характера. Она не преследовала и тайн особого посвящения, скорее она нацеливала их на осуществление мечты, усиливая и развивая их воображение и умение владеть собой. Роль, которую у мавретанцев играл аскетизм, у Нигромонтана — учение о поверхностях, была здесь отведена преодолению сил земного тяготения. Это было такое знание, которое действовало надежнее любой визы — давало пропуск на выживание. Одного старания здесь было мало — близость Фареса, его рукопожатие оказывались порой важнее. Казалось, в них пробуждались к жизни такие силы и чувства, о существовании которых можно было догадываться, но которые до сих пор дремали подспудно. Примечательным был сам процесс вживания, врастания в новое — словно через тонкую кровеносную жилу, крошечный корневой отросток, с помощью которого удастся закрепиться по другую сторону мощного потока. Простота как таковая была самым удивительным во всем этом. Потом пришло осознание излишеств, присущих жизни на земле, а с ним — веселье и радость. Порой их охватывал даже страх, что жизнерадостность и веселье нарастали столь быстро, столь стремительно.
