Дверь каюты миссис Ли приоткрылась, она выглянула, оглядела коридор.
— Заходи, быстрее, — жарко шепнула она.
Оливер не очень хотел, но шагнул в ее дверь.
Пахло дурианом.
Убийца
Портье в «Раффлз» был старым, изумительно красивым малайцем. Присцилле захотелось его нарисовать, но она одернула себя и спросила, свободен ли номер, в котором четыре месяца назад скончался ее муж, мистер Брукс. Портье никак не показал своего удивления, если оно было.
Да, номер свободен. Нет, океана из окон не видно, но набережная в пяти минутах ходьбы. Комната для прислуги в номере оборудована на двоих. Мадам без служанки? Управляющий с удовольствием порекомендует хорошую недорогую прислугу из местных.
Укрепившись душою и глубоко вздохнув, Присцилла спросила о друге своего мужа, Адаме Лоренсе. Она догадывалась, что сейчас услышит. Распорядился похоронами, отправил письмо, к вечеру слег, начал задыхаться, вызвали врача, промучился ночь, не проснулся.
— Мистер Лоренс отбыл в Австралию две недели назад, — ответил портье.
— Живой! — ахнула Присцилла. И тут же провалилась в пропасть: «кого же я тогда убила?»
— Да, мадам, абсолютно живой, — удивляться портье, кажется, не умел. — Съезжая из отеля, пребывал в отменном настроении и самочувствии.
«Раффлз» был прекрасен. Сияющая белизна стен и колонн, мрамор и темное дерево пола, изысканные золотые канделябры, чудесные ковры. Мягкий свет пронизывал комнату, пахло цветами и пальмами из сада и мастикой от пола.
Присцилла сдвинула москитную сетку, легла на кровать. По потолку прошла рябь. Прис расстегнула рукава, раскинула истерзанные руки — пей! Она признавала право тени убитого питаться жизнью убийцы — до тех пор, пока грех не будет искуплен, если это возможно. Да и чёрт с нею теперь, с жизнью этой!
— Кто ты? — спросила она в никуда.
Тьма спустилась на нее с потолка, подмяла под себя. Присцилла почувствовала во рту горечь, левую руку обожгло болью. Дышать стало трудно. Она закрыла глаза и подумала о том, как перед смертью мать отдала ей крохотный пузырек синего стекла.
— Забери, Прис, — попросила мама, облизнув сухие губы. — Выброси. Только аккуратно. Не знаю, куда. В уборную? Нет, вдруг разобьется, выгребать приедут — отравится кто-нибудь… Ох!
Вставать она уже не могла, на подушках поднималась с трудом.
— Что это, мама? — Присцилла рассматривала на свет прозрачную жидкость под притертой крышкой.
— Я помню, как умирала твоя бабушка, — невпопад ответила мать. — Ужасно, совсем не по-христиански. Два года назад, когда я нащупала у себя в груди первый большой узел, я достала цианид у знакомого ювелира в Лондоне. Хотелось иметь выбор, даже если он между болью и грехом. Но теперь, в самом конце, я не выберу грех.
Она протянула руку и погладила дочь по щеке. Присцилла сидела рядом на кровати, беременный живот натягивал платье.
— Спрячь пузырек, Прис, — попросила мать. — Не отдавай, даже если я умолять буду. Потом мне в гроб положишь.
— Присцилла! — громко позвал Джеремайя из гостиной. Прис вздрогнула, хотя это был лишь первый год после их свадьбы и он ее еще толком не бил — ну, не считая редких пощечин и щипков.
Мать заметила, заплакала.
— Прости меня, Прис, — сказала она. — Не надо было тебя замуж заставлять… Я как лучше хотела…
Она трижды просила Присциллу вернуть пузырек. Но когда приступ проходил, каждый раз благодарила, что дочь не отдала.
Утром ее последнего дня Прис улыбнулась молочнику и сказала, что да, дождя, наверное, сегодня не будет. Когда она вернулась на кухню, Джеремайя отвесил ей за это такую пощечину, что кожа на скуле лопнула. Он ушел в лавку, а Присцилла баюкала у щеки ледяной компресс и старалась не плакать.
Мать открыла глаза, наконец не замутненные болью, и долго смотрела на нее.
— Пять капель — быстрая смерть, — сказала она. — Чем меньше, тем дольше. Если всего каплю, то будет мучиться, но коронер не поймет. Цианид впитывается в кожу, надевай перчатки.
— Мама! — всплеснула руками Присцилла. Но мать закрыла глаза и больше уже их не открывала.
Присцилла, стоя у гроба, собиралась положить пузырек матери в руку. Но не положила.
Джеремайя мечтал о большой семье — выводке послушных, опрятных мальчиков в бархатных костюмчиках. Когда доктор сказал, что детей у Присциллы больше быть не может — телу дорого дались первые роды — муж начал бить ее по-настоящему.
Всегда продуманно, аккуратно, чтобы не сильно повредить.
Всегда за дело — когда она была в чем-то виновата.
— Смотри, что ты заставила меня сделать, Прис, — говорил он. — Я не хочу делать тебе больно, но долг мужа — воспитывать жену.
Он лгал. Ее боль распаляла в нем желание, он пользовался своими супружескими правами страстно и подолгу.
Он вступил в наследство ее матери — теперь коттедж принадлежал ему, ведь Присцилле, замужней женщине, владеть имуществом не полагалось.
— Мы поедем в Сингапур, — говорил Джеремайя, сидя за столом и разбирая письма. Он любил хорошую бумагу, перьевые ручки, запах чернил. — Мой торговый партнер обещает, что уже через три года мы сможем удвоить капитал. Я поеду первым, все подготовлю. Буду тебе писать, как и что.
Присцилла смотрела, как он заклеивает письма, проводя языком по полоске клея и придавливая уголок. На следующий день она купила на почте большой конверт из лучшей кремовой бумаги и старательно подписала его на свой адрес. Надела перчатки и добавила в ложку клея одну каплю из синего пузырька. Кисточкой нанесла на полоску на конверте и высушила. Кисточку, ложку и перчатки сожгла в тлеющей в глубине сада груде зимнего мусора. Перед отъездом отдала конверт мужу.
— Я буду очень-очень ждать этого письма, — с замирающим сердцем сказала она. Муж был тронут и обещал написать, как только приедет.
— Смотри, что ты заставил меня сделать, Джеремайя, — прошептала она, когда его поезд отошел от перрона.
Присцилла открыла глаза, села и дернула шнур звонка у кровати. Через пару минут, кланяясь, вошла молодая китаянка.
Если мадам желает отправить письмо в Англию, то кто-нибудь из служащих отнесет его на почту. И позаботится о конверте и марках, если мадам некогда. Нет, она здесь работает не очень давно, чуть больше трех месяцев. Горничная, бывшая до нее, к сожалению, неожиданно скончалась. Слабое сердце бывает даже у совсем молодых женщин. Очень печально — ведь у бедняжки Саомин, говорят, осталось двое малышей. Жаль, что мадам расстроилась.
Поклонившись, девушка вышла.
Прис прижала руку к груди, мир бился в тяжелом ритме ее сердца.
— Саомин, — сказала она в пустоту. — Прости меня. Пожалуйста, прости. Я их найду.
Она переоделась и вышла в белую жару сингапурского вечера, полную сырых и горячих запахов, многоязыких криков торговцев, смеха и разговоров гуляющей публики. Швейцар в дверях отеля махнул рукой — и к Присцилле из толпы ожидающих неподалеку с повозками подбежал рикша, крепкий молодой малаец в белой соломенной шляпе. Присцилла уже ехала на таком из порта, и хотя то, что в повозку запряжен человек, по-прежнему казалось ей странным, она залезла в маленький экипаж.
Рикша тут же двинулся с места, будто сам знал, куда ее везти. Присцилла вспомнила, как на пароходе Юджин рассказывал ей о буддийском «потоке» — течении под поверхностью мироздания, которое, если с ним не бороться, приводит все вещи к равновесию. Она мысленно попросила Саомин ей помочь, направить поиск. И немного помолилась. И чуть-чуть, украдкой, опять подумала о Юджине Монке.
Повозка остановилась — рикша пережидал обоз с рыбой. Повернув голову, Присцилла увидела знакомую неказистую фигуру — служанка миссис Ли с парохода стояла на углу с баулом в руках и с выражением страдальческой покорности на широком лице. Присцилла поймала ее взгляд, махнула рукой. Женщина подошла.
