Я отстранил официантку, шагнул к малолетней нищенке и протянул руку.
— Пойдём отсюда.
Не сводя с меня глаз, она поднялась, переступила с ноги на ногу.
— Ты… — пролепетала она. — Ты кто?
Я ухватил её за плечи и потащил за собой.
— Зови меня Агасфером, — сказал я, когда оказались на площади. — Как звать тебя?
— Кассандрой.
Я обмер. До меня дошло. Ясно, так ясно, как только может быть…
— Не удастся, — сказала её мать в холле харбинской гостиницы полтора десятка лет назад. — Мой час близок. Я знаю свой последний город. Скоро я приду туда.
Я ошарашенно помотал головой.
— Ты не можешь этого знать. Ни один из нас не может.
Она вскинула на меня взгляд, затем улыбнулась.
— Ты забыл, что я вижу будущее. И город свой тоже вижу. Не веришь?
— Нет! — горячечно выпалил я.
— Что ж, моим пророчествам не верит никто. Но не пройдёт и года, как меня не станет. Прощай.
— Постой, — я ухватил её за предплечье. — А как же мир? По твоим словам, с нашим уходом он ожиреет, одряхлеет и умрёт.
— Мир? — насмешливо переспросила она. — С него не убудет. Теперь прощай.
Разбитый и опустошённый, я побрёл от неё, куда глядели глаза. Не знаю только, чьи. Моросил дождь. Скользили по щекам, стекали к губам капли. Отчего-то солёные.
Неделю спустя чудовищной силы наводнение захлестнуло Приамурье и Северо-восточный Китай. Но я к этому времени был уже далеко…
С мира не убыло. Я держал за перепачканную мороженым и уличной грязью ладонь свою дочь. Её аура, чёрная, бездонная, как у любого из нас, обволакивала меня. Только вместе с болью был в ней ещё и страх. Жуткий и вязкий страх от недопонимания и неопытности.
— Кассандрой назвала меня мама, — сказала она, глядя на меня снизу вверх. — Её тоже так звали. Она умерла вскоре после того, как родила меня. Это было в Сирии, в Алеппо.
— А потом? Что было потом?
— Не помню.
Потом наверняка были приюты. И война. И кровь. И колонны беженцев. И снова приюты. Побеги, скитания, нищенство…
— Ты знаешь, кто ты?
Она знала. Пять лет назад в Бухаресте она встретила пилигрима. Тот называл себя Каином. Он рассказал ей.
— Он бросил меня, — прошептала Кассандра, утирая слёзы с чумазых щёк. — Бросил и ушёл искать свой последний город. Я знала, что это за город и сказала ему, но он не поверил.
— Знала? Откуда знала?
— Просто знала и всё. И твой знаю тоже. Хочешь, назову его тебе?
Я отшатнулся. Пилигрим, которого люди назвали Каином, не поверил ей. Я не поверил её матери. Но теперь… Теперь я поверю наверняка. Иногда наложившая проклятия сущность позволяет скитальцу самому выбрать дорогу. Я приду в свой город. Приду, куда стремился сотни, тысячи лет. И тогда новую Кассандру, плоть от плоти своей, больше не встречу.
Я рукавом утёр пробившую лоб испарину.
— Нет, — сказал я твёрдо. — Я не хочу этого знать.
13. Рыбы — Я ВЕРЮ
Подведение итогов. Все когда-то было и все возвращается на круги своя, но в измененном виде. Единство происходящего во все времена во всех мирах.
♀ Солнце моё, взгляни на меня
Ольга Рэйн
Чем старше я становлюсь, тем сильнее скучаю по папе. Он отдаляется от меня во времени, как будто неподвижно стоит на плоту, уносимом течением, а я кричу ему с берега, прыгаю, машу руками, надеюсь, что он смотрит, что всё ещё видит меня.
У него были серые глаза, очень светлые, с темным ободком по краю радужки. У меня такие же. Я вглядываюсь в них в зеркале, пока мне не начинает казаться, что оттуда за мной наблюдает кто-то другой, незнакомка, и она — часть черноты, бездны, начинающейся прямо за моими зрачками. Не знаю, насколько она — это я, и даже не до конца уверена, что она — человек.
Тем далёким летом папа был рядом со мной, весёлый, худой, нескладный. Мне было шестнадцать, Советский Союз доживал последние месяцы, август был жарким, а в полях цвела дикая кинза, наполняя воздух резким, липким, слегка тошнотворным запахом.
— Не завтракай, — сказал мне папа утром. — Чаю выпей пустого, а в рюкзак положи пару яблок и батон. И сыру еще. Может, помидор? И угля активированного. И конфет. И шоколадку я там от тебя за книгами спрятал, «Алёнка», твоя любимая.
— Не беги, — сказал папа, когда мы шли к гаражу через военный городок. — Ты куртку положила? А сапёрную лопатку? Нож взяла? Наточила? Завернула хорошо, рюкзак не порежет? Пистолет у меня, потом тебе отдам. Ну как ты могла забыть про шоколад, я же напоминал!
— Не суетись, — сказал папа, когда мы выкатили мотоцикл «Урал», он же Мотя, из гаража. — Давай-ка для разогреву на Моте вверх по дороге и обратно. Я пока к колонке сбегаю, воды наберу. Нежнее со сцеплением, плавнее отпускай, сколько можно тебя учить!
— Не перепутай, — сказал папа, когда я вернулась и пересела в коляску. Он поставил мне в ноги канистру с водой и канистру с бензином. — Бензин под красной крышкой, вода — под синей. Бензину ты, конечно, не отхлебнешь, даже второпях, а вот воды в бак залить — запросто, я с тобой давно знаком. Остановись и понюхай, хорошо?
К специальным креплениям на Мотином боку он приладил длинную стальную жердь размером почти с меня.
— Ну, поехали, — сказал папа. — Ты готова? Тань, ты точно готова?
— Да, папа, — сказала я и опустила на глаза мотоциклетные очки. Мне казалось — я была готова.
Нас останавливали дважды — на прошлой неделе пропала четвёртая девочка и милиция выставила блок-посты на дорогах. Папа показывал офицерское удостоверение, я кивала, насупившись. Как подростку, мне полагались мрачность, замкнутость и недоверие к миру. Да, едем за грецкими орехами. Палка, чтобы их сбивать. Да, закончила школу в этом году. С серебряной. Нет, еще не выбрала, куда. Ростов ближе, да, но Краснодар красивее. Да, это мой папа. Люблю орехи. Нет, ничего подозрительного точно не видели. Спасибо, товарищ милиционер.
— Ты видишь? — прокричал мне папа сквозь шум двигателя, когда мы свернули с дороги и запрыгали по грунтовке к ничем не примечательной издалека группе деревьев. Я подняла очки и прищурилась.
— Вижу, — крикнула я, а сердце ёкнуло. Серая полупрозрачная воронка уходила в небо, медленно вращалась над деревьями, искрила на загибах. Я никогда ещё не видела настоящей воронки летума. И того, что её вызывало и кормило, там, под деревьями, под ветками и листьями, забросанного рыхлой землей, копошащегося насекомыми и личинками. Запах был ужасный — когда папа длинной жердью отодвинул ветки и обнажил неглубокую могилу, я не смогла совладать со спазмами, отбежала обратно к мотоциклу. Он пах успокаивающе — честным бензином, надёжным металлом, горячей пылью. Я подышала пару минут, но любопытство и ответственность пересилили ужас, и я вернулась, наклонилась рассмотреть.
Девчонка была мелкой, явно младше меня. Глаза и нос уже провалились и кишели червями, а над разлагающимся ужасным лицом золотились шёлковые волосы, прекрасные, не тронутые смертью. Я закусила губы и, чтобы не разреветься, стала читать в голове Цветаеву и умножать всё подряд на сорок два. Папа смотрел на меня внимательно и грустно.
— Еще раз отчитайся о поставленной задаче, — сказал он наконец. — Давай-ка сверим расписание полётов.
Я покачала головой — иногда сложно было понять, юмор это у папы или профдеформация.
— Я поеду по миру летума. Я буду быстра и осторожна. Я не буду пить их воду, только то, что привезу с собой. Я составлю карту местности, как ты меня научил, — я похлопала по пристёгнутому к поясу лётному планшету. — Я найду проход к убийце. Я посмотрю, узнаю и запомню, кто он. — Папа поднял брови, ожидая продолжения. Я вздохнула. — И не буду ничего делать сама. Я вернусь и расскажу тебе, и отдам дальнейшее в твои надёжные, зрелые руки, загрубевшие и поднаторевшие в подобных… Почему в таком случае нельзя просто милицию вызвать и пусть расследуют, я не понимаю.
