Ты не можешь драться с медузами, Мани. Их слишком много. Девчонка непроста, не так просто быть ее ловцом. Уплывай, Мани, возвращайся в лодку, забудь про этот жемчуг!
Мани упрямый. Он не слушает меня. Он выставляет перед собою нож, напрягается и закручивается винтом, продолжая спускаться на дно, кромсая желейные разноцветные тела, обжигаясь и крича от боли. Поток воды, разогнанный им, разбрасывает медуз. Путь свободен. Но Мани устал, так устал. А пси-жемчуг тяжелый, даже небольшая жемчужина в пару риммеров тянет ко дну, как чугунное ядро, поди-ка выплыви.
Мани упрямый. Он соберет свой жемчуг. Дорого продаст.
Кто его купит?
Пси-жемчуг рассасывает мозговые опухоли, вплоть до последних стадий, возвращает память, обращает вспять старение, лечит бесплодие, делает вундеркиндов из просто киндеров. Человеческая энергия, потраченная одними на страдание, которую другие покупают для счастья.
Мани перехватывает поудобнее нож и открывает створки жемчужницы.
Оксана проснулась с колотящимся сердцем, несколько секунд не могла понять где она, а поняв, не могла поверить и сообразить, как она здесь оказалась. Она спала одетой у себя в магазине, на кровати «традиционного итальянского качества», отлитой из опилок и пластика в Борисоглебске. У нее болела голова, плечо и правая рука — будто ее кто-то судорожно, крепко сжимал, до синяков. Во рту было противно — она что, курила?
Оксана села на кровати. За окном прошел троллейбус, печально качая длинными рогами. В желтом свете фонаря вслед за троллейбусом летели кленовые листья — будто стараясь догнать, лечь на крышу, прижаться к мокрому металлу. Оксане было грустно и легко, печаль ее была светла. С души будто срезали мозоли, которые много лет не давали ей нормально дышать. Воспоминания путались — была в них какая-то какофония из забытого зонтика, темной холодной воды (наверное, дождя), курочки-гриль и злобно ждущего ее Богдана (старого, потасканного, нелепого в своем дешевом мачизме).
Оксана захотела домой, к маме, сесть с нею на кухне, долго пить чай, просить бутер с сыром, просить рассказать, как они ездили к тете Маше на дачу на все лето, просить открыть варенье из ревеня и апельсиновых корочек (ну мам, новый год еще не скоро, а я сейчас хочу). Оксана захотела уволиться, завтра же, ну хотя ладно, можно дождаться последней поставки, нормально дела сдать — а Ашоту Вадимовичу пощечину, если еще раз тронет. Захочет — пусть увольняет, отрабатывать не придется.
Оксана прошла по ночному магазину, поставила дверь на сигнализацию и захлопнула ее за собой. Единственное, о чем она жалела — это о годах, потраченных на расстройства из-за какой-то придуманной ерунды, которую она теперь и сформулировать-то уже не могла. Но брать производную от прошлых расстройств и продолжать их в настоящем казалось глупо. В кармане плаща откуда-то взялась пачка сигарет и зажигалка. Было не очень поздно — всего-то полодиннадцатого, мама еще не ложилась. Оксана прошла мимо большого тополя и почему-то покраснела, кровь в лицо бросилась, но в тени его кто-то стоял, смотрел на нее из темноты, и она побыстрее прошла к дороге, под фонарь. Закурила и вызвала такси. Чуть накрапывал дождь, капал через проломленную крышу остановки.
Но это просто вода. Подумаешь. Высохнет.
Максим дождался, когда Оксана сядет в машину и вышел из тени тополя. Хорошая она девушка. Особенная. Даже жалко, что оказалась такой перспективной жемчужницей, и так рано ее Ловцы распознали. Десять лет металась девчонка, варила перламутр на своей внутренней кухне. Могла бы жить да радоваться, к таким, как она, занозы так просто не липнут. Червяка-то и то с третьего раза удалось подсадить, ну да Максим тогда еще тоже неопытный был… Но теперь присмотреть бы за ней надо. Чтобы больше никто…
Максим достал из кармана слабо мерцающий шарик, теплый, размером с кулак. Или с сердце. Сорок шесть риммеров пси-жемчуга. Теперь продать — и можно расслабиться.
Телефон заиграл «танец маленьких утят» — звонила сестра Машка. Не Ловец, но тщательно воспитанная так, чтобы никогда не иметь с ними дела. Максим улыбнулся (любил Машку), но сердце вдруг захолодило, будто горе, с которым она звонила, выхлестнуло из телефона, раскидало занозы по тонкому плану вокруг Максима и они ждали, пока он примет звонок, готовые впиться под кожу. Он поднес телефон к правому уху — левым плохо слышал последние года четыре, с той самой встречи со спрутом.
— Мани, — сказала Машка тихо. — Манечка…
А дальше было такое страшное, черное, что он и правым ухом слышать перестал на время, только потом машкин голос пробился и что-то еще говорил про тромб, про ничегонельзябылосделать.
— Она тебя простила, Манечка, — сказала Машка. — И велела тебе еще раз сказать, что страданием торговать нельзя, что не надо его между людьми перекачивать, оно от этого умножается и весь этот ваш тонкий план отравляет. Типа «не ссыте в колодец». И еще сказала, что если там, потом, есть что-нибудь, какое-нибудь существование, то она будет оттуда выглядывать по возможности и за нами присматривать.
— А если нет? — тупо спросил Максим, глядя, как кленовый лист, кружась, планирует с верхушки дерева, пепельно-желтый в свете фонаря.
— А на нет и суда нет, — сказала Машка.
— На нет — нет, — ответил Максим.
Солнце светит очень ярко, глазам больно, глаза плачут.
Мани стоит в лодке и вытряхивает в море мешок, полный жемчуга.
6. Дева — Я АНАЛИЗИРУЮ
Усердие, чуткость, порядок. Женская забота. Структурирование окружающего пространства, сбор урожая.
♂ Вериль
Майк Гелприн
Олесь придирчиво оглядел потупивших очи долу лигирянок, нахмурился и обесточил транслятор, обошедшийся раз эдак в десять дороже обеих девиц, вместе взятых.
— Знаешь что, — повернулся Олесь к Шандору, — давай, пока не поздно, отправим их обратно.
В кают-компании «Одиссея», компактной, как и прочие помещения на грузовозе, и потому тесной, четверо помещались с трудом. Однако чувство неловкости Олесь испытывал вовсе не из-за тесноты.
— С тобой всё в порядке? — изумился Шандор. — Куда это «обратно»?
— Откуда взяли.
Шандор вздохнул. Решения за обоих обычно принимал он, ещё со студенческих времён. Олесь традиционно подчинялся. Однако сейчас явно назревала нестандартная ситуация.
— Ты что же, передумал? — скрестив руки на могучей груди, осведомился Шандор. — Тебе больше не нравится наша затея?
— Твоя затея, — уточнил Олесь.
Идея взять в полёт лигирянок принадлежала Шандору. Олесь поначалу сопротивлялся, потом напарник его уломал. Одно дело оттрубить в космосе при полном безбабье пару месяцев, доказывал Шандор, и совсем другое — пару лет. При этом ещё неизвестно, окажутся ли в пункте назначения дамы, готовые войти в положение двух оголодавших дальнобойщиков и предоставить тем некоторые услуги по определённой части. Скорее всего, таковых не будет вовсе: женщины-колонистки на дальних планетах — порядочная редкость. Таким образом, два года превратятся в четыре, и если даже удастся не спятить на пути туда, то уж на обратном они точно взбесятся, оба.
Контракт на доставку груза на Гимерот, третью от светила планету в системе Ню Волка, Шандор с Олесем подписали без раздумий — сумма вознаграждения позволяла по завершении контракта навсегда покончить с муторным и нелёгким трудом занятых на ближних перевозках суперкарго. Четыре года дальнобоя, и можно будет осесть на любой цивилизованной планете в обитаемой части Галактики, обзавестись семьями, а там и подыскать занятие по душе, приносящее пускай небольшой, зато стабильный доход.
Олесь с Шандором дружили со студенческой скамьи. Вместе закончили Академию, получили лицензии навигаторов и отработали пару лет на обязательных правительственных рейсах. Затем одновременно с них уволились. «Одиссей», грузовоз класса «пси», бывалый, но надёжный, был приобретён в рассрочку. Вот уже пять лет локальные межпланетные рейсы худо-бедно позволяли сводить концы с концами, но не более.
