— С четырнадцатого века? — проговорил Грот. — Это начало раннего Возрождения.
— Так просто? Думаю, что вы правы. Тогда у нас века с восемнадцатого. Что можно считать русским возрождением?
— В искусстве — немного раньше, 17-й век. Но до Петра в России не было ни семьи в истинном ее значении, ни школы. Женщина была рабой и затворницей. Большинство русских не получало никакого образования и переходило во взрослую жизнь прямо из детской, в полном умственном и нравственном несовершеннолетии; даже не все бояре умели читать. Высшие сословия мало отличались от низших, учить было некому: иностранцев избегали как иноверцев; все от них исходившее считалось богопротивным. Книг почти не было; а те, которые читались, не могли доставлять ни большой пользы, ни особенного развлечения. Невежество, праздность, пороки порождали разбои и убийства, так что в самой столице не было полной безопасности. Редко кто не был заражен суеверием, верой в порчу, колдовство, в дьявольские наветы, что опять влекло за собой преступления и разные ужасы. Так что, если и было уменьшение преступности — то только с Петра и в результате его реформ.
— То есть с вестернизации, — подытожил Саша. — Кажется, я найду в вас единомышленника, Яков Карлович.
— С вами стало очень приятно заниматься, — заметил Грот.
— Может быть, я даже вылезу из троек?
— Сейчас проверим, — пообещал Грот.
И устроил диктант по «Лесному царю».
Саша записал, старательно подписывая «еры» после всех согласных на концах слов и подтормаживая там, где возможна была «ять», чтобы вспомнить стихотворение про «белого беса». Грот милосердно не торопил.
Саша поразмышлял на тему, не надо ли где-то написать вместо «и» «и с точкой», то бишь десятеричное. Вроде нет.
И с некоторым внутренним трепетом отдал текст учителю.
Грот прочитал, вздохнул, покачал головой и сказал:
— «Ездок» с «ять».
— Но его там не было! — возразил Саша. — Я все выучил!
— Я вам еще одно продиктую, Александр Александрович.
— Хорошо, — смирился Саша.
— Дальше, — беспощадно продолжил Грот, — «Весь» через «ять». «Весь» через «е» — это «деревня».
Саша вздохнул.
— Этого там тоже не было.
— Просто запомните. В «греет» после «р» «ять».
— Ну, почему?
— Потому что во всех глаголах пишется «ять», кроме трех исключений: умереть, тереть, переть.
— Позвольте, я запишу, — попросил Саша.
— Конечно.
И Саша записал правило.
— «Ко мне» на конце «ять», — продолжил учитель. — Запомните в дательном и предложном падеже пишется «ять». Поэтому «в короне» на конце тоже «ять».
— О, Боже! — воскликнул Саша. — Яков Карлович, но ведь дедушка вообще писал без «ятей»!
— Это не то, в чем следует подражать великому государю, — отрезал Грот. — «Нет» пишется через «ять». В «белеет» две «ять»: и после «б», и после «л». «Оробелый» с «ять». Это отглагольное прилагательное.
Учитель исправил еще несколько похожих ошибок и посчитал исправления:
— Двадцать четыре ошибки в одном небольшом стихотворении.
— Может быть, всех «ездоков» считать за одну ошибку? — предложил Саша. — Их там четыре штуки.
— Это ничего не изменит, — сказал Грот. — Все равно: два.
— Но ведь в тех словах, что были в «Бледном бесе» я не сделал ни одной ошибки!
— Потому и не единица.
— Яков Карлович, клянусь, я поставлю на уши всех: папа́, Никсу, Академию наук, Московский университет, но этой мерзкой буквы больше никогда не будет в русской орфографии! Иначе гимназисты устроят революцию.
Грот усмехнулся.
— Посмотрим. А пока запишите:
Замешу посев в мерило,
Еду грех исповедать.
Медь, железо всех пленило,
Днепр, Днестр посещать.
Саша записал. Грот продиктовал еще четыре строфы в том же духе.
Проверил.
— Быстро схватываете, Александр Александрович, — заметил он.
И исправил еще несколько «е» на «ять».
— Глядишь, к совершеннолетию будете писать без ошибок.
— Я ее отменю раньше, — пообещал Саша.
Грот проигнорировал и задал написать эссе по «Лесному царю» и стихотворению из сна.
— Ну, примерно то, что вы мне рассказали, но подробнее. Не меньше, чем на три страницы. А «Лесного царя» выучить. И выучить стихотворение на «ять» и правила.
И Саша вспомнил свои школьные чувства, когда тебе задают три сочинения, двадцать задач и пару стихотворений наизусть.
До конца недели он еще успел поразить Сухонина своими решениями задачек Остроградского и объединить с ним усилия по двум оставшимся «неберучкам». Сергей Петрович сходу их решить не смог и взял тайм-аут. Зато пообещал принять у Саши экзамен за всю арифметику экстерном и перейти к чему-нибудь поинтереснее.
В четверг последним уроком была гимнастика. И тут Саша понял, что у тела троечника, в которое его угораздило попасть, есть свои преимущества.
В советской школе Саша был вполне типичным «по физкультуре не отличником», и кроме патологического отвращения этот предмет у него не вызывал ничего, а отжимания, подтягивания и влезание по канату казались неким высоким цирковым искусством не для обычных людей.
В старших классах он начал заниматься модным большим теннисом. Само собой, за деньги, с частным тренером, поскольку ни в какие бесплатные секции его не брали как человека для олимпийского резерва полностью бесперспективного.
И дело пошло на лад. Подтягиваться стало проще, но школьная физкультура все равно воспринималась как отстой и тошнилово.
В институте он занялся культуризмом, а летом — виндсерфингом в студенческом лагере «Волга». После вытаскивания из реки на свет божий тяжеленной, наполненной водой мачты, по десять раз на день, он постиг, что отжаться — это вообще раз плюнуть. Но все равно скукотища.
Преподавателем гимнастики у великих князей служил шведский поручик Вальфельд, по словам Никсы, только в этом году сменивший француза Деропа.
Погода была теплая — настоящее бабье лето с желтой листвой дубов и легким ветром с моря. Так что их выгнали заниматься на улицу.
Недалеко от Коттеджа был устроен целый гимнастический комплекс, до боли напоминавший именно школьную физкультуру: три деревянных турника с металлическими перекладинами, которые можно устанавливать на разной высоте, длинное бревно, по которому надо ходить, и наклонные брусья: подтянуться можно только внизу, в верхней части от ног до земли метр, как минимум.
Саша смотрел на эти пыточные агрегаты с некоторым внутреннем трепетом, вспоминая свою школьную физкультурную неуспешность.
Тут-то тело троечника и показало себя. Может быть, не так блестяще, как оно это делало до болезни, но Саша повис на турнике и подтянулся так легко, словно год занимался виндсерфингом. Бревно и брусья тоже покорились без проблем.
— У меня, наверное, были пятерки по физкультуре? — спросил он не менее ловкого Никсу.
— По чему? — переспросил Никса.
— По гимнастике, — вздохнул Саша.
— Это был твой любимый предмет, — сказал брат.
В пятницу Саша насладился лекцией Грота по всеобщей истории. Речь шла как раз о раннем итальянском Возрождении.
— Вы раньше так внимательно не слушали, — заметил Яков Карлович.
— Просто очень люблю этот период, — сказал Саша. — А «Божественная комедия» на русский переведена?
— Только отрывки. Полностью есть на французском. Но, думаю, скоро переведут.
— Не прошло и шести веков, — вздохнул Саша.
— Образованная публика может читать на французском, — заметил Грот.
— Образованная французская публика наверняка может читать на итальянском, но перевод почему-то есть.
— Во Франции не так распространен итальянский, как у нас французский, — возразил Грот.
— Бокаччо тоже на французском?
— Да, хотя Константин Батюшков перевел одну новеллу.
— Одну из ста?
