Мария Галина
Сержант Ее Величества
24 апреля 1900 года, Претория
— Вы верите в духов, мистер Мемпес?
Едкий запах антисептика не мог перебить вони человеческих испражнений. Больные бредили и метались; по векам и приоткрытым ртам их ползали мухи, сотни зеленых мух…
«Это ад, — подумал Мортимер Мемпес, — и я тоже наверняка заболею. Как только он не боится?»
Он захлопнул блокнот и засунул его в планшетку.
— Местные колдуны… — нерешительно начал он.
— Они понимают в этом толк, верно. — Главный врач вытирал руки клочком полотна. — Мне рассказывали совершенно удивительные истории. Но я говорю не о них. Я говорю о старых добрых английских духах. Пойдемте, коллега, подышим воздухом.
Воздух? — само небо здесь металлически отблескивало; точь-в-точь жестяная крыша госпиталя. И духота стояла точно такая же. За дальним холмом в обложивших горизонт розоватых тучах что-то сверкало. Молния. Или гелиограф. Или и то и другое.
Мемпес вновь извлек блокнот. Оперев планшетку о колено, он быстро набрасывал профиль собеседника.
— Я полагал, автор знаменитого Шерлока Холмса должен обладать рациональным складом ума, — заметил он.
Доктор Дойл усмехнулся в усы.
— Заметьте, вы сказали «автор знаменитого Холмса», а не «знаменитый автор Холмса». Нет-нет, я не в обиде. Старина до сих пор неплохо меня обеспечивает. Так вот, господин журналист, рациональный склад ума — это именно то, чего не хватало спиритам. Любое явление должно поддаваться научной проверке. И если удастся доказать — по всем правилам науки, — опытным путем — доказать, что ТАМ что-то есть, то…
— Вера и знание, — сказал Мемпес, — две противоположные вещи. По определению, как говорят математики. Дав людям знание, не лишите ли вы их веры?
— Послушайте, откуда вы знаете, что Земля вращается вокруг Солнца? — вы же видите обратное. Вы просто верите другим людям, специалистам, которые утверждают, что это именно так. Вот так и здесь. Поймите же, в наш рациональный век одной надежды людям мало. Неужели этим беднягам, — он кивнул крутым подбородком в сторону госпиталя, — повредит толика уверенности, что жизнь не кончается здесь, в вонючем бараке? И пускай инженеры изобретают все новые средства истребления — матери, провожающие сыновей, будут провожать их без слез, потому что…
— Благая весть?
— Да, если хотите.
— Не много ли на себя берете, доктор Дойл?
— Я только посредник, друг мой. Медиум, скажем так. Доктор Дойл вдохнул широкой грудью насыщенный электричеством воздух.
— Будет дождь? — с надеждой спросил Мортимер.
— К сожалению. Они тут затяжные. Дороги превращаются в жидкую грязь. В сущности, в жидкую грязь превращается все… Но почему, — рубанул воздух ладонью Дойл, — почему они не отбили эту водокачку сразу? Пять тысяч человек, пять тысяч здоровых молодых людей, и все лежат здесь…
За бараком, переоборудованным под полевой госпиталь, простирались ряды низких бугорков. Над бугорками кружились мухи.
На дальних холмах один за другим вспыхивали гелиографы.
* * *
— Вот, — сказал Дойл, — этот человек. Перкинс. Сержант Ее Величества.
«Перкинс, — подумал Мортимер, — все равно что Аткинс».
Коек здесь было куда меньше, чем больных, и Перкинс лежал в проходе на носилках. Губы его сплошь покрывала сухая растрескавшаяся корка. Глаза под сморщенными веками ушли глубоко в глазницы.
— Надеюсь, его зовут не Томми…
Дойл остро взглянул на него.
— Его зовут Джон, Джон Перкинс. И он умирает.
Надо же, вяло подумал Мортимер. Тысячи мух жужжали, казалось, внутри черепной коробки. Я должен ему сострадать, но не могу… Какая же я свинья. Наверное, это потому, что их тут слишком много. Нельзя сострадать всем. На это способны только святые. Может, он и вправду святой, наш доктор Дойл?
— Он умирает спокойно, — тем временем говорил Дойл, — потому что знает: дух не умрет вместе с телом. Для него это — аксиома.
— Вот как…
— Он побывал дома. У него домик в Суррее. Жена. Двое детей. Младший еще совсем маленький. Две недели назад заболел ветрянкой. Но сейчас пошел на поправку. Жар спал. Он вошел и присел у его кроватки. Было раннее утро. Жена проснулась и окликнула его: «Джон!» Она решила, что он вернулся… ну, во плоти. Говорить он с ней не мог, поэтому приложил палец к губам, улыбнулся и вышел.
— Она поймет… — прошептал умирающий. Дойл положил широкую ладонь ему на лоб.
— Она… — Джон Перкинс хватал воздух спекшимся ртом.
— Дайте мне ваш блокнот! — потребовал Дойл.
— Что…
— Блокнот, черт побери!
— Вы хотите записывать? — удивленно спросил Мортимер, — в такую минуту?
Выхватив у него блокнот, Дойл равномерно махал им перед лицом умирающего, отгоняя мух.
— Что смерти нет, — пробормотал Джон Перкинс.
— Я… простите, — сказал Мортимер.
— Скажите им, доктор, скажите, что… дух вечен. — Запавшие веки дрогнули и сомкнулись навсегда.
— Вот, — устало сказал Дойл, — возьмите. Мортимер дрожащими пальцами заталкивал блокнот в планшетку.
— Не думаю, что цензура позволит мне опубликовать все это.
За стеной барака раздался долгий раскат грома, и где-то далеко ему ответили орудия.
— Они пошли на приступ, — сказал доктор Дойл, — быть может, они все же возьмут эту чертову водокачку.
* * *
21 апреля 1901 года, Принстаун, Англия
— Спасибо, что вытащили меня сюда, доктор Дойл, — сказал Мортимер, — колоритное место. Весьма.
Под низким летним небом болота Дартмура казались безобидными; на кочках верещали кузнечики, меж сухих пучков травы сновали камышовки. Разогретая трава пахла, скорее, приятно. Лишь иногда под поверхностью, затянутой обманчивой зеленью, вспухали и лопались вонючие черные пузыри.
— Иногда мне кажется, — Дойл ощупывал тростью на вид безобидную кочку, — есть такие места… словно бы некие ворота. И здесь — одно из них. Все эти местные истории о Черной Собаке… Я, кстати, думаю, написать роман. О проклятии рода, страшной тайне и огромной собаке. И объяснение, заметьте, должно быть самым что ни на есть естественным. В детективе обращаться к сверхъестественному — дурной тон.
— Рад слышать, — кисло сказал Мортимер, — кстати, в Суррее тоже рассказывают о большом черном животном с горящими глазами. Только они называют его «суррейской пумой», знаете?
— А! — голос Дойла оживился, — вы все-таки были в Суррее?
Мортимер молча пожал плечами.
— Я так и думал. Вам не чужда тяга к неизведанному. Ну, и?
