Звонков Андрей
Закон сохранения
1
МНЕ ОТМЩЕНИЕ
И оставь нам долги наши,
якоже оставляем и мы должником нашим…
из молитвы "Отче наш"
Доктор Кабанов, или, как его называли коллеги за глаза — Наф-Наф, или уважительно — Доктор Наф-Наф, именно Наф-Наф, потому что тот был самым умным и дальновидным поросенком. Кличка эта приклеилась к Виталию Васильевичу давно и настолько крепко, что даже начмед однажды на утренней конференции, обратился к нему не как надо, а по кличке. Да не то что бы обратился, а просто привел в пример, "Что вот доктор Наф-Наф, врач высшей категории и не считает лишним почитывать литературу, а вы — молодежь…" договорить он не успел. Покраснел и под тихое ржание молодежи — ординаторов и интернов извинился. На что Кабанов, и в самом деле похожий на сытого розового поросенка, сидя с безмятежным видом, махнул рукой, "Ничего, Артемий Николаевич, хоть горшком назовите…"
Медсестры доктора Кабанова уважали и любили, реаниматологи из отделения общей реанимации уважали, но не могли понять, отчего это Наф-Наф, отработав 10 лет в реанимации по травме, вдруг неожиданно перешел в кардиореанимацию к инфарктным больным. Кто-то из молодых высказался — постарел, мол, спокойной работы ищет… спать ночами. Однако мнение это не поддержалось, теми, кто Кабанова знал давно и уход его в инфарктное отделение бегством, а уж тем более, поиском легкой работы не считал.
Так вот, доктор Кабанов, вошел в ординаторскую. Ну вошел и вошел, что особенного? На столе пачка свежих историй, поступивших по дежурству больных, над столом по мониторам бегут кардиограммы тяжелых, за столом сидит один интерн, на диванчике другой. Все как всегда. Виталий Васильевич снял халат, повесил его в шкафчик и остался в хирургическом костюме, он привык так, снял с крючка фонендоскоп, и кивнул молодежи: "пошли". Дежуривший ночью врач уже обстоятельно рассказал ему кто и с чем поступил, что было сделано, как дела на утро. Теперь Наф-Наф, должен был увидеть все это сам.
Они переходили от койки к койке, смотрели женщин и мужчин, слушали, выстукивали, ощупывали, исследуя по методике ГПУ (глаз, палец, ухо), которая за два с лишним века не изменилась, потом протягивали сквозь пальцы длинные ленты скоропомощных кардиограмм, разворачивали широкие портянки своих, снятых в отделении по дежурству.
Наконец, они перешли в шоковую палату, куда вечером поступил пятидесятипятилетний мужчина с огромным заднеперегородочным инфарктом. Еще до конференции, придя на работу и переодеваясь, Кабанов долго, минут 10, стоял перед монитором в ординаторской, и ощущал, как нехорошее предчувствие разливается в груди. Будто в собственном сердце возник большущий кусок мертвой ткани, которую безжалостные импульсы и живые мышцы, трепали и дергали. На мониторе ясно рисовалось нарушение проводимости, ритм медленно снижался. Теперь Доктор Наф-Наф, оставив на закуску этого последнего пациента, вошел к нему в палату. За спиной двигались интерны и медсестра.
Мужчина, лежавший под простынкой, свернувшись калачиком, на боку, разогнулся и медленно лег на спину, открыл бледно-голубые глаза. Вдруг также медленно стал подниматься, пытаясь сесть, он опирался об край кровати костяшками пальцев обильно украшенных татуировками. Простынка сползла с плеч и целая картинная галерея открылась медикам. Сразу бросались в глаза две многоконечные звезды на ключицах, портрет Ленина и храм с многочисленными куполами. Кабанову ничего не надо было объяснять, он сам еще в интернатуре работал в Сургутской горбольнице, а там таких субчиков хватало, так что читал эту накожную грамоту Наф-Наф легко. Понял он, что перед ним вор, что дал этот вор клятву верности воровскому братству, что не из последних в воровской иерархии. А по числу куполов на храме выходило, что не менее четверти века провел нынешний пациент в местах лишения свободы.
Интернов, загомонивших за спиной вполголоса, он одернул: "Помолчите", и обратился к больному:
— Рассказывайте.
— Да что рассказывать? — больной говорил гулко, будто в бочку, но при этом на выдохе ясно слышались булькающие хрипы. — Ты, доктор и сам видишь, — он завернул правую руку за шею и похлопал себя по спине, где топорщились позвонки, — остеохондроз у меня, видишь? Так прихватил, сил нет. Печет и печет. — Он снова уперся в кровать, но обессилев, повалился на подушку. — Я ведь вчера впервые приехал в Москву. Мне разрешили. Не поверите, за двадцать пять лет, меня ни разу не кололи. Я пятаки ломал руками, подковы разгибал. — он закашлялся, — Меня женщина ждала. Я, не поверишь, бегом поднялся на пятый этаж, и тут меня скрутило. — Он засмеялся, — такой сюрприз. Она открывает дверь, а я падаю. Боже мой, как стыдно! — он вдруг дернул плечами и поспешно закрыл лицо руками. — Я никогда не болел! Я двадцать пять лет отсидел в совокупности. От звонка до звонка! А она ждала меня. Ну, как же так? — Кабанов, привыкший слышать от подобных пациентов лишь жаргонную "феню", был приятно поражен.
Осмотрев и выслушав больного, Кабанов развернулся и, подпихивая интернов, вышел из палаты. В ординаторской он снова повесил фонендоскоп, или "уши" на крючок. Сел за стол, посидел минут пять молча, прислушиваясь к себе, затем глазами показал интерну на стол с пачкой историй. Один из двух сел писать под диктовку, потом они поменялись. Истории заполнялись в том же порядке, что и осматривали больных. Последней была история бывшего зэка. В финале перед назначениями вывели диагноз: Острый инфаркт миокарда и еще подробности, уточнения.
Расписывая назначения, Кабанов, понимал, что шансов у этого больного практически нет. Еще по дежурству, когда сроку инфаркта было час-полтора, Леня дежурант, сделал все, чтобы сохранить те участки сердечной мышцы, что было возможно. И сдал утром тяжелого до крайности больного, искренне верящего, что плохо ему от остеохондроза. Он еще при поступлении удивленно уставился на Леню и возмущенно говорил: "Что вы мне несете?! Какой инфаркт?! Откуда?! Меня первый раз в жизни так много кололи!"
Днем интерны просили, дать им поучиться. Наперебой предлагали попытаться поставить интракардиальный стимулятор, чтобыв помочь умирающему сердцу, Кабанов разрешил. Один успешно спунктировал подключичную вену, второй настроил кардиостимулятор-мыльницу, потом они долго возили гибким металлическим электродом в сердце, пытаясь навязать ритм. Однако, ничего не выходило. Наконец, Доктор Наф-Наф, велел им оставить больного в покое. Он со страхом ждал ночи, когда останется один с больными. Кроме него в отделении будет только медсестра. Незаменимый помощник, умница, исполнительная и красивая девочка Марина. Но Виталий Васильевич боялся не нехватки рук, и не то чтобы он не любил когда умирали его больные. А кто любит? Просто он умирал вместе с ними. Умирал от боли, от бессилия, от безысходности. От какой-то детской обиды, когда старшеклассник отбирает у тебя обеденный полтинник, и ты ничего не можешь сделать. Потому что он сует тебе под нос здоровенный прокуренный кулак с желтыми от "примы" ногтями и говорит словами Саида: "Не говори никому. Не надо".
