Аждар Улдуз - Сейд. Джихад крещеного убийцы

С особой благодарностью Степану Пучиняну, под чьим гостеприимным кровом был написан этот роман

Любви хотелось больше, чем жизни. В смысле – плотской любви. Чем чаще он видел, как умирают те, кто приходили за ним, тем больше ему хотелось женской ласки. Причем умирали всё время разные люди, а ласки хотелось от одной-единственной женщины. Той, которая родила ему ребенка. Если родила...

Он ничего не знал о том, что происходит за пределами его пустыни. Никто не приносил ему новостей. Смерть – это пожалуйста, смерть ему принести стремились многие. И вот так умирали, один за другим. Не от его руки – пустыня помогала ему следовать заповеди. Он больше никого не убивал. А когда убийцы пытаются стать святыми в своем собственном мире – за них принимается убивать сам мир. И всё же он говорит миру-убийце: Л’а! Нет!.. Он не хочет ничьей смерти, и всё же...

Клинок мелькнул... и утонул в пыли пустыни... не первый и не последний. Сколько их, самых разных, лежит под толщей пыли? Этот, кажется, из Дамаска... Кинжал для метания. Такие делают по заказу Аламута. Тело владельца клинка обнаружилось чуть дальше, тоже наполовину засыпанное пустынной пылью. Плащ с капюшоном... иссохшее лицо... Пустыня не занимается бальзамированием своих мертвецов! В кого он метнул клинок, прежде чем... ага, прежде чем получить арбалетный болт... прямо в сердце?! А вот и тот, кто стрелял! Из ключицы торчит рукоять еще одного метательного кинжала – родного брата того, что в песке... и арбалет в руке. Кинжал наверняка был отравлен, но он успел выстрелить. Интересно, кто из них первым ошибся, приняв другого за хаин ’а, предателя, по чью душу приходят они, убийцы, уверенные, что смогут отомстить за гибель Орлиного Гнезда. Нет, не интересно. Даже то, как пустыня умудряется обманывать их, обученных нести смерть, и заставляет убивать друг друга, защищая жизнь своего брата, тоже не интересно! Надо перевернуть труп обратно. Пусть лежит как лежал. Он же из гашишшинов! По их вере ему полагается быть поглощенным землей... Вот пусть пустыня и завершит начатое... Интересно, как его звали? Нет, вовсе не интересно!

«Почему История должна бережно хранить имена – имена убийц и шутов, разбойников в коронах и трусов, ведущих армии на гибель? Почему из нее вычеркивают имена матерей, дающих жизнь, но оставляют имена тех, кто эту жизнь отнимает – сотнями и тысячами? Впрочем, вздор: никому и ничем История не обязана! Она сама как женщина, порой вздорная, но на самом деле – таинственная!» Похожий на монаха человек взял новую лучину, зажег и вставил ее в выемку в плоской глиняной плошке. Масло давно закончилось, а лучины еще можно было выстругивать из нехитрой деревянной мебели... Он уже вернулся в свой пустынный скит – дом, построенный так давно, что входную дверь пришлось откапывать, когда он вселился сюда. Как давно это было?.. Как давно покинули эти земли, ставшие пустынными, их обитатели, строившие здесь города, пасшие скот, растившие детей?.. Кто помнит ныне их имена? Что от них осталось, кроме страшных историй, вошедших в священные книги?.. «Так почему же должны помнить обо мне, ныне живущем тут, если не помнят тех, кто строил здесь дома?» – подумал человек, снял плащ и небрежно бросил на скамью. Да, он был уверен, что его никто не вспомнит. Однако же – вспоминали. И приходили, один за другим. Правда, никто еще не дошел... Удача хранила? Таким, как он, удача даруется по праву рождения – так считали последователи религии его отцов... И если в Истории о нем что-то и останется, так не имя, но звание... звание, данное по праву рождения...

За стенами заброшенного сотню с лишним лет назад монашеского скита, где теперь обретался тот, за кем приходили убийцы, шуршал песок пустыни. Холодная ночь играла свою музыку, так не похожую на любимую пьесу того, кто был так похож на монаха-отшельника... Как она называлась? Ах да, «Рондо для Изольды». Это имя... Кто такая Изольда? Почему именно она? Отшельник не знал. Или знал, но не желал помнить? Всё, чего он желал СЕЙЧАС, так это записать хроники последней войны, оставившей свои черные следы на желтом, цвета пергамента, морщинистом лице Истории.

Нет! Человек упрямо замотал головой, отказываясь признавать очевидное: без имен нет Истории. Но кому нужны эти имена? Людям, и только им! А Истории важны события. Люди хотят знать, что послужило толчком к этим событиям и кто стал их жертвой, а История... А что История? Да есть ли она сама – эта История? Может, люди просто выдумали ее, чтобы оправдать тщетность своих попыток изменить Вселенную? Хорошо, он напишет свою историю, но даст всем ее участникам те имена, которые они заслуживают. По деяниям их названы они будут, а уж по заслугам ли... то судить лишь Всевышнему.

Лучина вспыхнула, бросив последние крошки света в голодную тьму ночи, и погасла, упав на земляной пол. Пришлось подобрать, вернуться к тлеющим в очаге углям, снова зажечь. Теперь – к столу, аккуратно пристроив плошку с лучиной прямо поверх пергамента: чистого, потому что на нем еще нет ни строчки, и одновременно грязного, ибо пыль пустыни везде находит себе дорогу.

Человек протер усталые глаза и, прочитав скороговоркой «Отче наш», опустил перо в чернильницу. На пергаменте зазмеилась вязь из слов, укладываясь в ткань ковра Новой Истории: «Всё было не так, как рассказывает нам Церковь...»

«Дикари! Эти дикари пожирают христианских младенцев и поклоняются голове осла! Братья-христиане в священном граде Константиновом изнывают от мучений и терзаний, причиняемых им со стороны дикарей, не ведающих света Божьего! Богу угодна их гибель, и да будет так!» – вопил бродячий священник, взобравшись на край колодца. Воистину, чудом Божьим было то, что, так размахивая руками, он еще ни разу туда не свалился – думали бретонские крестьяне, в чью деревню явился святой отец, дабы призвать к участию в Первом крестовом походе на Восток. Весна началась плохо – уже которая весна после вот уже которой голодной зимы. Осенью, три года назад, люди лорда собрали всё зерно, не оставив ничего для весеннего посева, и в деревне настал голод. Охота на дичь в лесных угодьях графа Бретани была запрещена, за это полагалась смертная казнь. Всю рыбу в прошлом году указом короля велено было отдавать в качестве церковного оброка. Святые отцы говорили – кара Божья, и призывали к смирению. Они были жирные, эти святые отцы, им принадлежала вся рыба, которую ловили в реке, и они совсем не были похожи на говорившего – худого, изможденного скитаниями от деревни к деревне с истрепавшейся в странствиях папской буллой с призывом к крестовому походу. Глаза проповедника горели, желудки крестьян крутило от голода, на чьих-то руках заплакал ребенок... В поход! На Восток! Смерть дикарям, пожирающим христианских младенцев!..