Подлетала Кимова, с гримасами и ужимками стервы оттесняла мужиков, причмокивая губами, дергая головой, начинала рассказывать и показывать, как правильно. Тоекуда диву давался, как она ухитрялась мгновенно создать напряженную обстановку, и еще удивлялся, как мужчины все это терпят. Видимо, Светка была очень уж удобна — занималась наукой, как могла, а мужики жили, как хотели: охотно создавали условия для работы стервозной аккуратистки Светочки, а создав, уже с чистой совестью шли вершить дела, достойные настоящих мужчин, — шли хлестать водку.
Витька Ленькин производил впечатление получше, был он тощий, плешивый и грустный. Во-первых, он говорил о науке не с таким уж потерянным видом. Хоть какая-то реакция, но появлялась. А во-вторых, именно он сделал и фотографии, и учебный фильм, который видели японцы в Токио. Ямиками старался присматриваться к Витьке Ленькину.
Второй час Ямиками наливал «Хенесси», улыбался, приседал, выслушивал, говорил сам и все больше ничему не верил. Эти люди не были учеными. Экспедиции, из которых привезли находки и фотографии, не были настоящими экспедициями. Комната со стеллажами, керамикой, обработанными камнями вовсе не была лабораторией. С каждой минутой Ямиками Тоекуда убеждался, что все это — мираж, видимость, дым. Место, куда он пришел, только называлось лабораторией. Люди, хлеставшие его коньяк, получали деньги за то, что они были как бы учеными. Но все это была неправда, потому что собравшимся не были нужны ни экспедиции, ни исследования, ни лаборатории.
Как всякий опытный человек, Ямиками Тоекуда знал, что люди могут иметь в жизни ровно то, от чего у них загораются глаза, и никогда не больше и не меньше. Если у человека вспыхивают глаза при слове «путешествия» — в его жизни будут путешествия. Если глаза светятся при слове «наука» — быть ему ученым.
Но глаза собравшихся вспыхивали в основном при виде струйки «Хенесси», стекающей в подставленную емкость, светились от воспоминаний, как пелось и пилось у костров, как кто-то падал в яму, пересаливал кашу, спьяну не мог вытащить лодку на берег и прямо под ней засыпал, на речном песочке. Это было им весело и интересно.
Ямиками спрашивал:
— А на каком расстоянии лежали каменные орудия от костей? Где находили это-то похожее? Каких размеров могло быть найденное поселение?
И глаза «ученых» погасали.
У самого Тоекуды в далекой, да не такой уж и далекой юности светились глаза просто от одного того, что он попал в лабораторию к палеонтологам. Запах эфира, древней пыли, инструменты, реактивы, этикетки с названиями мест, простенькие, но необходимые правила обработки материала, — все это вызывало интерес и било в голову, как бокал шампанского.
Не будь у него интереса к науке, и не только вкуса к отвлеченному, но интереса к самым простым вещам, к самым элементарным атрибутам науки; не будь у него привязанности к запахам науки, ее краскам и занятиям, к ее инструментам и одежде… — никогда бы не бывать ему ученым.
Ямиками Тоекуда привык, что люди научных профессий должны быть и умны, и энергичны, ведь число тех, кто может посвятить жизнь фундаментальной науке, по неизбежности ограничено. Хотят обычно многие, а остаются в науке только самые способные, жизнь отбирает «наверх» самых энергичных и упорных.
И разве так только в науке! Инженеры «Мицубиси» и «Мицуи» уверяли Тоекуду в том же. Человек, которому не интересно, человек ко всему безразличный никогда не совершит ничего выдающегося в фирме. Не он придумает новые материалы, новые способы организации производства, не он станет хорошим продавцом или хорошим импортером.
Убежденный и активный участник национальной программы «Серое вещество», Тоекуда и мамонта взялся искать не только, даже не столько для решения академических вопросов. Его целью было развивать ум, будить интерес, воспитывая через это заинтересованных, активных, любопытных. Тех, у кого вспыхивают глаза. Чтобы готовить ученых, менеджеров, моряков, связистов, строителей, железнодорожников. Чижиков и не подозревал, что зверь интересен японцам не только из чистого любопытства и уж во всяком случае не для демонстрации на ярмарках, а в первую очередь для развития японских школьников.
Кроме того, что они были скучные, Тоекуда не мог отделаться от мысли, что в лаборатории собрались какие-то полудети. Дети охотно играли в ученых, что-то делали в какой-то очень узкой сфере. Там, где они ставили палатки, ехали на моторных лодках или вгрызались лопатами в землю, они поступали, как взрослые. А во всем, что касалось их продвижения по службе, заработка, даже показа результатов экспедиции, — были они во всем невероятно несамостоятельны, робки, зависимы и без воли Чижикова буквально ничего то ли не могли, то ли не смели. Даже применительно к Светлане Кимовой и Витьке Ленькину было непонятно, сколько им — сорок или четырнадцать?
Как ни удивительно, старшим казалось другое поколение… не те, кому было за сорок, а те, кому в районе тридцати.
Как взрослый, уверенно, спокойно вел себя Санька Харев, сын крупного гэбульника и сам трудящийся там же. Борька Вислогузов выглядел и вел себя как слесарь или столяр с крупного завода. Но это и соответствовало его месту в жизни — он был технарь из Общества охраны памятников, и его работа состояла в заполнении карточек. А вел себя он все-таки самостоятельнее.
Юрка тоже был толст, неуклюж и постоянно отовсюду падал — это была его главная отличительная особенность.
Ленька Бренис и еще один Санька, Санька Тарасюк, уже лет пятнадцать не занимались ничем, кроме классификации обработанных древним человеком камней. Дело хорошее, но Ленька и Санька, вот беда, и не хотели знать никакого другого занятия, даже и в науке. Своей отрешенностью от всей реальной жизни они напоминали Тоекуде одну ученую даму, которая тридцать пять лет классифицировала надкрылья жуков. Только надкрылья, а не сами крылья и не лапки! Милая была дама, хороший и приятный человек, но только говорить с ней приходилось все о надкрыльях да о надкрыльях, потому что даже о самых простых житейских вещах дама не имела ни малейшего представления.
Но и Юрка, и Ленька, и оба Саши вели себя уверенно, спокойно, совсем не так, как старшие. Но это была «молодежь» — те, кому около тридцати. Остальные вели себя судорожно, проявляя великолепнейшую картину подавленной воли и постоянного давлеющего страха перед Чижиковым.
Для самого Тоекуды и для задуманного им все это было скорее хорошо. Он не случайно подгадал время, когда Чижиков был на ученом совете и появиться должен был не раньше шести. Но, вообще-то, увиденное им заставляло задавать недоуменные вопросы, и немало.
