"Ты понимаешь, что это?"
"Я понимаю! Понимаю!"
"Не останавливайся, не отпускай меня!"
"Кто хочет разъединить нас с тобой? Я знаю этот призрак! Дядя Джулиан! Он приходил ко мне. Злобный фантом. В середине моих видений. Он в комнате?"
Этот длинный беловолосый мужчина накинулся на меня. Пытался оторвать ее от меня. Кто ты, черт тебя возьми? Я отшвырнул его, отправив в стремительный полет, и вот он уже только точка. Проклятье, отпусти ее!
Мы лежали на ворохе цветов, она и я, в объятиях друг друга, вне времени.
Но посмотри! Он возвращается! Дядя Джулиан.
Я отпрянул, будто ослепленный. Разорвал запястье снова, прижал к ее рту, неуклюже разбрызгивая кровь, не имея возможности хорошенько видеть, чувствуя ее железную хватку, навалившееся тело.
Дядя Джулиан, тебе здесь ничего не светит!
Она пила и пила.
Лицо дяди Джулиана исказилось от ярости. Поблекло. Рассеялось.
— Его больше нет, — прошептал я. — Дядя Джулиан ушел.
Слышал ли Квинн?
— Заставь его уйти, Квинн.
Я терял сознание, отдавая ей свою жизнь, осознавая это, осознавая все, видя неприглядную суть за пределами сожалений. Ну же! Ее тело становится сильнее, пальцы требовательнее вцепляются в мои руки, когда она пьет мою кровь. Ну же, возьми это! Вонзи зубы мне в душу! Сделай это, теперь я, лежащий здесь без сил. И нет пути к отступлению, маленькая жестокая девочка. Вперед! Где я был? Дай ей напиться снова и снова. Я не могу… Я прижимаюсь к ее шее, открываю рот. Нет сил…
Наши души закрыты друг для друга. Полное безмолвие между создателем и созданием означает, что новый вампир готов.
Мы больше не сможем читать мысли друг друга. Ты испила меня до дна, красавица, и теперь не нуждаешься во мне.
Мои веки сомкнулись. Я погрузился в дрему. Дядя Джулиан плачет. Ах, как все печально, правда?
Вот он, среди теней, маячит, закрыв лицо ладонями, и проливает слезы.
И что это? Монумент Совести? Не смеши меня.
Итак, забудь определенность…
Она пила, пила и пила. А я лежал, предоставленный самому себе, в полусне, самоубийца с кровоточащими запястьями в ванной. Мне виделось: идеальный вампир, уникальная душа, воспитанная быть сильной, не оглядываться назад, подняться над страданьями, принимающая мир без угроз и жалоб. Я видел блестящую выпускницу школы выживания.
Я видел ее.
Призрак вернулся. Высокий и злой. Собрался быть моим гонителем из Рая?
Скрещенные на груди руки. Что тебе нужно? Понимаешь ли ты, против чего ополчился? Мой безупречный вампир тебя не видит. Убирайся прочь, призрак. У меня нет на тебя времени.
Прости, дядя Джулиан, но она готова. Ты проиграл.
Она отпустила меня. Она должна была это сделать. Я потерял сознание.
Когда я открыл глаза, Мона стояла рядом с Квинном, и они оба глазели на меня. Я лежал среди цветов, но шипов у роз не было. Время остановилось.
И не имел значения отдаленный шум в доме. Она была завершена, вампир из моего сна. Безупречна. Поэзия Офелии ей больше не нужна.
Она была подобна новорожденной богине, потерявшая дар речи от свершившегося чуда и безмолвно взиравшая на меня, обеспокоенная, что со мной сталось, как когда-то очень давно другое мое дитя, которого я создал жестоко, продуманно, с риском для себя самого.
Но поймите, для Лестата это временная опасность. Небольшая проблема, мальчики и девочки. Взгляните на нее.
Да, она — ослепительное создание. Недаром Квинн так фатально потерял от нее голову.
Принцесса Мона из семейства Мэйфейров.
До самых корней ее рыжих сияющих волос — лучший образец Крови. А лицо ее — безупречный овал, с идеально округлыми щеками и полными губами, в глазах ни признака лихорадки. Эти ее бездонные зеленые глаза…
Да, она сбита с толку недавно обретенным вампирским зрением, но больше всего новой силой, от которой вибрирует каждая клеточка.
Она стояла передо мной, энергичная и живая, не сводя с меня глаз, пышущая здоровьем, которым в такой полноте никогда еще не обладала. Больничная пижама натянулась и теперь откровенно подчеркивала соблазнительные формы.
Я стряхнул прилипшие ко мне лепестки. Поднялся на ноги.
Голова все еще кружилась, но это должно было быстро пройти. Сознание туманилось, однако ощущение было скорее приятным: восхитительно сплетающиеся потоки тепла и света в комнате. К тому же меня переполняло чувство любви к Моне и Квинну, и проникновенное предчувствие, что мы будем вместе. Да, мы, все трое.
Передо мной из дрожащего сияющего тумана вырисовалась фигура Квинна.
С самого начала он очаровал меня открытостью в сочетании с уверенностью в себе — качества, достойные наследного принца.
Любовь всегда будет помогать Квинну. Потеряв тетушку Куин, он держался тем, что продолжал боготворить ее. Единственную, кого он ненавидел, он убил.
— Можно я дам ей свою кровь? — спросил он.
Он приблизился ко мне, сжал мое плечо, потом наклонился вперед и, после небольшого колебания, поцеловал меня.
Как он смог отвести от нее взгляд осталось вне моего понимания.
Я улыбнулся. Выпрямился. Дядюшки Джулиана в пределах моего видения не было.
— Его нет, — подтвердил Квинн.
— О чем вы говорите? — спросила ослепительная новорожденная.
— Дядюшка Джулиан, я видел его, — мне не следовало это говорить.
На ее лицо набежала тень.
— Но его остановили, — сказал Квинн. — Я видел его на похоронах тетушки Куин, он как будто хотел предупредить о чем-то. Это его обязанность, но что это может означать теперь?
— Не давай ей свою кровь, — сказал я Квинну. — Держите свои мысли открытыми друг для друга. Конечно же, вы можете положиться на слова, неважно, как часто вы обменяетесь образами, но не обменивайтесь кровью. Это слишком много. Вы потеряете возможность взаимной телепатии.
Она протянула ко мне руки. Я обнял ее, крепко сжал в объятиях, восхищаясь ее чудесной силой. Я преклонялся перед магией Крови даже больше, чем гордился своим прогрессом в этом деле. Она поощрила меня негромким смешком, когда я поцеловал ее, подарив очаровательный поцелуй взамен.
Если в ней было что-то, способное обратить меня в раба, то это были бы ее глаза. Я даже представить не мог, насколько их затуманивала болезнь.
Отстранив ее от себя, я заметил, как по ее лицу рассыпались веснушки, а когда она улыбнулась, блеснули белоснежные зубки.
Она была миниатюрным созданием со всей ее силой и вновь обретенным здоровьем и вызывала во мне нежность, что удавалось очень немногим.
Но пришло время заканчивать эпические песни, как бы сильно мне не хотелось продолжать.
