— Дрова тоже кончились, — вздохнула Стерна.
— Значит, будем пить холодную, — отозвался Гейче и стал собираться в синагогу. Делать в доме все равно было нечего. Он решил прочитать до начала субботы всю книгу Псалмов и попросить Всевышнего сжалиться над его женой и детьми.
Уходя, реб Гейче на всякий случай предостерег жену ни в ком случае не обращаться за помощью к соседям.
«Женщины слабы, — думал он, глядя в прекрасные глаза жены. — На всякий случай лучше еще раз предупредить».
— Послушай, Стерна, — вспомнил он уже на пороге, — еды дома нет, готовить нечего, пусть хоть чистота будет. Возьми старших девочек и наведи порядок, точно перед Пейсахом.
В субботу Бааль-Шем-Тов молился очень долго. В других синагогах Меджибожа прихожане давно расходились по домам, а его ученики все еще стояли за спиной учителя, наблюдая, как он дрожит перед Всевышним, полностью погруженный в молитву.
В ту субботу молитва шла как обычно: глубокая темнота окутала Меджибож, холодный ветерок небрежно трепал соломенные крыши изб, из еврейских домов еле слышно доносились субботние застольные песнопения, а Бааль-Шем-Тов стоял и стоял, погруженный в единение со Всевышним. В каких высотах блуждала его душа, какие тайны раскрывались перед ней — кто знает?
Вдруг Бааль-Шем-Тов развел руками, словно удивляясь чему-то, и громко засмеялся. Ученики насторожились — такого до сих пор не бывало: учитель смеется во время молитвы!
Но спустя секунду смех прекратился, и в синагоге снова воцарилась чуткая тишина. Спустя десять минут Бааль-Шем-Тов вновь разразился радостным смехом. И снова все смолкло.
Когда учитель засмеялся в третий раз, ученики не на шутку встревожились. Нет, особенных поводов для беспокойства не было, радостный смех — это не горестный плач. Но в синагоге происходило нечто непонятное, а неизвестность всегда порождает тревогу.
После окончания молитвы Бааль-Шем-Тов отправился на кидуш, и ученики гурьбой последовали за ним. Лишь после окончания трапезы один из учеников решился спросить учителя о причине его троекратного смеха во время молитвы.
— Живет в нашем местечке еврей по имени Гейче, — ответил Бааль-Шем-Тов. — Сегодня он пошел в синагогу в полной уверенности, что будет ужинать, завтракать и обедать холодной водой. Но, вернувшись из синагоги, он отворил дверь своего домика и увидел горящие свечи, стол, уставленный разнообразными яствами, счастливые лица детей и жены. В нос ему ударил дивный аромат субботних блюд. Гейче решил, что жена, вне всякого сомнения, нарушила его просьбу и обратилась за помощью к соседям. Иначе ведь невозможно объяснить изобилие, внезапно осенившее пустой дом. Однако реб Гейче сдержал волнение и решил объясниться с женой после кидуша.
Он спел все субботние гимны, поздоровался и попрощался с ангелами, произнес кидуш и блаженно захмелел от вина. Осторожно поглядывая в сторону жены, реб Гейче готовился задать ей неприятный вопрос, но не успел, Стерна опередила его.
— Ты, наверное, удивляешься, — спросила она, — откуда на столе столько всякой еды? Не волнуйся, я не нарушила наше правило. Когда ты попросил меня навести в доме порядок, я отрядила девочек вытирать пыль, подметать и мыть пол, а сама принялась за уборку шкафа. Давненько я в него не заглядывала, и вот, на верхней полке, под всяким старым тряпьем обнаружила свое свадебное платье. То самое, — тут Стерна сладко вздохнула, — которое ты мне когда-то подарил. На нем были золотые пуговички. Я совсем-совсем позабыла об этом платье. — Стерна вздохнула еще раз, но уже не сладко, а с грустью. — Пуговицы я немедленно срезала, продала и на вырученные деньги купила еды.
Гейче засиял от восторга, от избытка чувств он вскочил со своего места и пустился вместе с женой в пляс.
Он станцевал с ней еще два танца: второй раз после фаршированной рыбы, а третий — после наваристого куриного бульона с креплах. Когда они танцевали, — тут Бааль-Шем-Тов обвел глазами учеников, — вместе с ними пускалось в пляс все небесное воинство. Тысячи, десятки тысяч ангелов кружились в радостном хороводе над крышей Гейче и Стерны, и хоровод этот простирался от застрехи бедного еврейского дома до самого Небесного Престола.
Что случилось дальше со Стерной и ее мужем, история умалчивает. Возможно, этот танец был высшей точкой их служения Всевышнему. А возможно, судьба еще не раз подарила им золотые минуты радости, когда духовное и мирское сливаются воедино.
— И кто знает, — закончил раввин Довид свой рассказ, — возможно, в эту самую минуту сонмы ангелов водят радостный хоровод над одним из домиков Бней-Брака, и сам Всевышний, восседая на Престоле, радуется вместе с праведниками над подгоревшими халами, извлеченными из мусорного бака.
Записано со слов раввина Пинхаса Альтхойза, Холон.
Спустя неделю, после того, как победоносная французская армия заняла Варшаву, вельмишановная шляхта устроила пир в честь императора. Паны рассыпались в комплиментах, стараясь по-особенному польстить Наполеону.
Бонапарту эти славословия не пришлись по вкусу, и он решил поставить аристократов на место. С притворным вниманием оглядев зал, император спросил у сидящих неподалеку вельмож:
— А почему я не вижу среди присутствующих представителя еврейской общины Польши?
Панове покраснели. И хоть евреям в Польском королевстве жилось лучше, чем под властью русских помещиков, но за людей их шляхтичи не считали, а просто использовали, как удобное средство для обогащения. Евреи управляли маетками, вели торговлю, давали ссуды, собирали для панов налоги. Выгода выгодой, однако пригласить еврея на столь высокое собрание, посадить рядом, дать выступить как равному среди равных? Невозможно, немыслимо!
Но в этом-то и состоял план Наполеона. Император хотел показать вельможам их настоящее место, продемонстрировать, что для него, покорителя Европы, нет разницы между сиятельным графом и его слугой. Все, невзирая на титулы и происхождение, в первую очередь — его слуги!
Пыжились вельможные паны, пыжились, а делать нечего — воля императора. Пришлось послать за главным раввином Польши, реб Биньомином Дискином. И понеслась по мостовым Варшавы золоченая карета с приказом немедленно доставить еврея во дворец.
Часы после вечерней молитвы, раввин, как обычно проводил в одиночестве над томом Талмуда. Он не знал ни о пире, ни о речах сиятельных аристократов. Ему даже и в голову не могло прийти, что этим вечером ему придется выступать перед самим императором. Однако судьба иногда выкидывает такие коленца, о которых самый благочестивый раввин и помыслить не может.
