Укутанному в нежный плед романтики, мне пришла было в голову мысль посвятить стихотворение какой-нибудь далекой, милой сердцу даме, но ни одного подходящего имени мне не вспомнилось и идея была отринута, что, впрочем, не вызвало у меня ни малейшего расстройства.
Мне показалось странным, что в этой части нашего забора нет ни дверцы, ни щели для сообщения с этим райским уголком природы, и каждый раз мне придется делать довольно большой крюк для того, чтобы попасть сюда, что было, впрочем, несложно, но крайне нелогично, да и свежие царапины от знакомства с колючими кустами энтузиазма не добавляли. Хотя, если уж говорить об энтузиазме, то когда и из каких корней взращивали мы его в наших, порой юных, но всегда озаренных жаждой приключений душах? Где именно в нашем теле скрывалось сие, неподвластное четкому определению качество? Да и не оно ли делает одних из нас уязвимыми и заносчивыми, что одно и то же, а других твердыми душой и стремящимися вперед, неизвестно куда?
Но, заставив себя оторваться от столь беспечного времяпрепровождения и нехотя поднявшись, уже проторенной тропой я отправился в деревню.
Была суббота и улицы не казались такими пустынными, как вчера. Дети и птицы галдели наперебой, привычно махали натруженными руками женщины у плетней, в тщетных попытках прояснения своих извечных деревенских вопросов, а в тени садовых деревьев их мужья привычно резались в какую-то местную разновидность настольной игры наподобие домино.
К моему неприятному удивлению, люди при моем приближении начинали вести себя несколько странным образом – разговоры прекращались, пересуды откладывались на потом, и даже дети, подобрав свои мячи и убогие деревянные игрушки, убегали к обочине, предпочитая переждать в стороне, пока я пройду мимо, чтобы вновь вернуться к своим играм. На мои приветствия люди, правда, отвечали, но как-то дежурно, без свойственной деревенским жителям здешних мест доброжелательности и радушия, моментально прикидываясь спешащими и ужасно занятыми, что, конечно же, не могло меня не расстраивать.
Если мне все это лишь чудилось, то, безусловно, налицо признаки бреда отношения при начинающейся паранойе, если же нет, то, видимо, у меня и на самом деле были причины расстраиваться. Но какие?! Я терялся в догадках.
Скучно и безрадостно прошел этот первый день в месте моего добровольного изгнания. Я не только не завел никаких сколько-нибудь интересных или значимых знакомств, но и почти разочаровался в перспективе завести их когда-либо. От местного населения исходила не то что бы откровенная враждебность, но раздражающая настороженность и холодность, объясняющаяся, как мне подсказывало сердце, не только тем обстоятельством, что я новый в поселке человек, но и еще чем-то, для меня неясным и необъяснимым, а потому вызывающим досаду, а ближе к концу дня и озлобленность.
Один крестьянин, впрочем, был со мной даже в известной степени ласков, но, подозреваю, только потому, что я изъявил желание купить у него про запас солидное количество домашней копченой колбасы, окорок и сыру, полагая, что эти, не относящиеся к скоропортящимся продукты, избавят меня от ежедневных хлопот с завтраком.
Хозяин гостиницы, будучи истинным коммерсантом, и сегодня разделил со мной трапезу, приготовив на этот раз по моей просьбе нечто более вразумительное, нежели вчерашний сандвич и сдобрив все это небольшим бочонком все того же пива, горечь которого примешалась к горечи моего нынешнего положения, но, как ни странно, заставила последнюю немного отступить. По большому счету, обед, как и поздний ужин прошли даже приятно, благо хозяин не тяготил меня более навязчивыми вопросами о природе моих отношений с серым домом, как здесь именовали мое жилище. Он явно старался быть милым, развлекал меня безобиными байками о местных блудницах и под конец даже рекомендовал мне некоторых из них, разумеется, за умеренную плату. Я вежливо отверг его предложение, однако уже без той категоричности, с которой сделал бы это еще вчера. И в самом деле – спокойный отдых и аскетизм – вещи суть разные и я не склонен был с сегодняшнего дня их отождествлять. Однако же общий фон моего настроения удержал меня в этот день от претворения этого открытия в действительность.
Поболтавшись по деревне, осмотрев скудные витрины лавок и несколько примелькавшись туземцам, я отправился домой, решив, что на сегодня впечатлений достаточно.
Дом, где я со вчерашнего дня обитал, предстал моему взору черным силуэтом, без малейшего проблеска жизни во всем своем облике. Неприятный озноб быстрой струйкой пробежал по моей спине, на секунду задержавшись где-то в крестцовом отделе позвоночника и исчезнув. И его я списал тогда на свое не в меру развитое воображение, взращенное на произведениях Санд, на которое мне, впрочем, приходилось списывать в последнее время слишком многое.
Сейчас я точно уже не могу сказать, но либо чай, которым я увенчал ужин, был слишком крепким, либо я перевозбудился за долгий день, будучи вынужден бесконечно расстраиваться и нервничать, но уснуть я не мог. Луна этой ночью не была полной, лишь узкий серп стареющего месяца время от времени проглядывал между облаков, которыми постепенно, начиная с обеда, затягивало небо, но тем не менее было достаточно светло, чтобы я мог различать все предметы в комнате, отбрасывающие причудливые ломаные тени на стены и пол. В голове беспорядочно текли ленивые мысли, вновь и вновь заставляя меня переживать события этого суматошного дня, по накалу и несуразности мало уступающего предыдущему.
Это, по сути своей почти бессмысленное, но обыкновенное для всех людей занятие и не давало мне погрузиться в пучину бессознательного, хотя я чувствовал усталость и приятная тяжесть во всем теле должна была бы способствовать здоровому сну. Я наблюдал за кружащимися в лунном луче пылинками, позволив мыслям течь как им вздумается.
Должно быть, я все-таки заснул тем первым, неглубоким сном, когда веки еще подрагивают и превратности прошедшего мимо дня несколько будоражат, когда откуда-то снизу, с первого или второго этажа, до моего слуха донеслись звуки тихой плаксивой музыки, напоминавшей ненавязчивую импровизацию замечтавшегося виолончелиста. Через несколько мгновений музыка оборвалась, но вскоре послышалась снова, на этот раз немного громче и уверенней, вырисовываясь в определенную тему. К виолончели добавился еще один инструмент, намного ниже по звучанию, но с теми же заунывными интонациями, словно взывая к ностальгии по меду потухшей страсти.
Я приподнялся на локте и прислушался. Поначалу никакого беспокойства я не испытал, приписывая слышанное выходкам моего воображения, вытворявшего порой разные штуки, чем я был даже горд, объясняя это моими неординарными интеллектуальными способностями и умением "жить полнее". Но по мере того, как музыка усиливалась, постепенно дополняясь все более широким спектром участников и приобретая размах настоящего музыкального произведения, где-то в глубине моей души, тягуче постанывая, начала зарождаться тревога.
