Он думал, что почувствует себя лучше, как только очутится подальше от малыша с его враждебными глазками, но не вышло. Его краткий приступ оптимизма сменился зудящим беспокойством. Приближалось время полуденного ленча, минут через пятнадцать все станут усаживаться за столики, а ее по-прежнему нигде не было видно. Некоторые женщины еще не появились, видимо, катались на аттракционе с горками. Возможно, Роза была среди них, но он полагал, что это маловероятно. Роза была смирной девкой, такие аттракционы ее не привлекали.
Да, ты прав, но… может быть, она изменилась, шепнул голосок внутри. Он начал было говорить что-то еще, но Норман грубо заткнул ему хайло, прежде чем тот успел вымолвить еще хоть слово. Он не желал слушать эту чушь, хотя и понимал: что-то в Розе должно было измениться, а не то она по-прежнему сидела бы дома, гладила его рубашки по средам и ничего бы не случилось. Мысль о том, что Роза изменилась настолько, чтобы выйти из дома с его кредиткой ATM, вновь завладела его мозгом, вошла в него таким грызущим, глодающим хорьком, что он едва это вынес. Память о том, что произошло, давила ему грудь, словно двухпудовая гиря.
«Держи себя в руках, — мысленно приказал он себе. — Вот что ты должен делать. Думай об этом, как о дежурстве, как о работе, которую ты выполнял тысячи раз раньше. Если сможешь думать об этом именно так, все будет отлично. Знаешь что, Норми: забудь, что ты ищешь Розу. Ты ищешь уголовную стерву. Забудь, что это Роза, пока не увидишь ее в натуре».
Он попытался. Помогало то, что все шло примерно так, как он и предполагал: Хампа Питерсона приняли как вполне закономерного участника всей честной компании. Две лесбиянки в майках с подвернутыми рукавами, чтобы выставить напоказ жирные предплечья, быстренько включили его в свои игрища с летающей тарелкой Фрисби, а женщина постарше, с седыми волосами на макушке и отвратительными варикозными венами на ногах принесла ему стаканчик йогурта, поскольку, сказала она, ему, прикованному к этому креслу, наверняка жарко и неудобно. Хамп сердечно поблагодарил ее и сказал, что да, он и впрямь немного запарился. А вот тебе уже ничто не поможет, подумал он, когда седая женщина пошла прочь. Ничего удивительного, что она шьется с этими лесбийскими принцессами — она не смогла бы раздобыть себе мужика, даже если бы вывернулась наизнанку. Впрочем, йогурт оказался вкусным, прохладным, и он выпил его с удовольствием.
Вся штука заключалась в том, чтобы не оставаться слишком долго на одном месте. Он передвигался от зоны пикников к площадке для игры в подковы, где два дурака играли на пару с двумя дурами. Норману казалось, что они могли бы играть так вечно. Он проехал мимо поварского навеса, где первые гамбургеры уже снимались с гриля, а картошка и салат раскладывались по сервировочным тарелкам. В конце концов он покатил к подъездным аллейкам, низко опустив голову и бросая быстрые незаметные взгляды на женщин, направлявшихся к столикам. Некоторые толкали перед собой коляски, другие тащили под мышками грошовые призы. Розы среди них не было.
Казалось, ее не было нигде.
Норман был слишком занят поисками Розы, чтобы видеть, как чернокожая женщина, заметившая его раньше, снова обратила на него внимание. Женщина была огромной и немного напоминала Уильяма Перри по прозвищу «Холодильник».
Джерт стояла на игровой площадке, раскачивая маленького мальчика на качелях. Вдруг она застыла и тряхнула головой, словно стараясь прочистить мозги. Она по-прежнему смотрела на калеку в мотоциклетной куртке, хотя теперь могла видеть его лишь со спины. На спинке его инвалидной коляски красовалась наклейка: «Я — мужчина, уважающий женщин».
«Ты еще и мужчина, которого я где-то видела, — подумала Джерт. — Или ты просто похож на какого-то киноактера?»
— Давай, тетя Джерт! — скомандовал Стэнли, мальчонка Мелани Хаггинс. — Толкай! Я ха-ачу взлететь повыше! Ха-ачу сделать петлю!
Джерт толкнула его выше, хотя маленький Стэнли ни в коем случае и близко не должен подобраться к петле — во всяком случае, она сама и его мать все сделают для этого. Тем не менее он зашелся смехом; это вызвало улыбку и у нее. Она подтолкнула его еще чуть выше, выкинув из своих мыслей человека в инвалидной коляске. Из своих мыслей на поверхности.
— Я ха-ачу сделать петлю, тетя Джерт! Пожалуйста! Ну давай, пожа-а-алуйста!
Ну, подумала Джерт, может, одна петля и не повредит.
— Держись крепче, герой, — сказала она. — Поехали!
Норман продолжал кататься, хотя знал, что ему встречаются последние из торопящихся к ленчу участников пикника. Он чувствовал, что ему будет невредно и поголодать, пока женщины из «Дочерей и Сестер» и их друзья едят. К тому же его тревога продолжала нарастать, и он боялся, как бы кто-нибудь не заметил, что с ним творится неладное, если он будет торчать неподалеку. Роза должна быть здесь, и он засек бы ее к этому времени, но не засек. Он полагал, что ее здесь нет, и это было непонятно. Ведь она же была мышкой, мышкой-норушкой, и если она не здесь, со своими подружками, шлюшками-поблядушками, то где же еще? Куда она могла пойти, если не сюда?
Он проехал под дугообразным плакатом с надписью «Добро пожаловать на гулянье!» и покатил по широкой асфальтовой дорожке, почти не обращая внимания на то, куда едет. Он обнаружил, что самое привлекательное в инвалидной коляске — это то, что другие люди сами следят за твоей и своей безопасностью.
Парк заполнялся людьми, и он полагал, что это хорошо, но все остальное шло неважно. Голова у него снова трещала, и потоки спешащих людей вселяли в него странное чувство, словно он был чужаком внутри собственной шкуры. Например, почему столько из них смеются? Что, скажите ради Бога, может вызывать у них смех? Разве они не видят, на что похож этот мир? Разве не понимают, что все — все — на грани того, чтобы рухнуть? С отчаянием он понял, что теперь они все для него похожи на лесбиянок и педрил, все без исключения, словно весь мир деградировал и превратился в выгребную яму с однополыми любовниками, женщинами-воровками, мужчинами-лжецами. Никто из них не испытывал ни малейшего уважения к тому клею, на котором держится все общество.
Его головная боль усилилась, и маленькие яркие зигзаги снова замелькали по краям предметов. Разнообразные шумы стали оглушительно громкими, словно какой-то жестокий гномик у него в голове завладел кнопками управления и стал постепенно увеличивать громкость, врубая все больше децибел. Урчание машин, одолевавших первый подъем на аттракционе с горками, звучало как лавина, а вопли седоков, когда машины ныряли в первый спуск, взрывались как шрапнель. Каллиопа[8], выдувающая бесконечные мелодии, электронная трескотня, доносящаяся из видеосалона, вой жуков-картингов, носящихся по гоночному треку, — сумятица этих звуков вгрызалась в его смятенный и встревоженный разум как голодные монстры. Хуже всего было перекрывающее все и буравящее плоть его мозга, как наконечник тупого сверла, завывание механического моряка на палубе «Волшебного корабля». Он почувствовал, что, если еще хоть раз услышит его вопль: «Свистать всех наверх!», — его мозг вспыхнет, как папиросная бумага на включенной электроплите. Или так, или он просто выпрыгнет из этой гребаной коляски и с криком ринется сквозь всю эту сволочь…
