— И вот мое решение. — Он хлопает в ладоши. — Плевать на ублюдков, я не ухожу!
Коллективный вздох изумления сменяется бешеными одобрительными криками.
— Я создал эту программу с вашей помощью. С вашей помощью тащил ее на своем горбу тридцать лет. И они не вырвут ее из моих рук, пока эти самые руки не похолодеют!
Всеобщие крики. Роджерса качают.
— Я с тобой, Боб! — кричит Сэм Дэмблс.
— Да здравствует революция! — Блэнт вскакивает со стула.
— Восстание! — восклицает Нина Варгтиммен в мини-юбке и на шпильках и смачно целует Боба в губы.
Все поют «Какой чудесный парень», и мне кажется, что новый Золотой век наступает для всех тех, кому не безразличен «Час». Я слышу пронзительную ноту славного будущего: никакого больше потакания недоразвитым, никаких больше вульгарностей, конец сюжетам о знаменитостях, снявшихся в трех приличных ролях, конец пресмыкательству перед акционерами, неназванными злодеями в нашей трагедии, перед презренными акционерами, которые только и делали, что заставляли нас позорить себя. И в это мгновение счастья я — член этой славной семьи. Прошлое стерто. Я не пробовал крови. Я плачу, господин, плачу от счастья. И вдруг замечаю тревогу в лице Роджерса. Он просит, чтобы его опустили, и манит к себе Салли Бенчборн.
— Зачем тут оружие, дорогая?
Она моего блаженства не разделяет. Она не счастлива и не хлопает в ладоши. Господи милосердный! Роджерс прав. В руках у нее винтовка с примкнутым штыком, и Салли отвечает:
— Почему бы вам не перестать нести чепуху, Боб, и не сказать, что на самом деле тут творится?
В это мгновение дверь в просмотровый зал с грохотом распахивается, раздается вопль. Двигаясь из последних сил, порог переступает с головы до ног залитый кровью Остин Тротта.
Остин доковылял до меня, кровь сочилась у него из десятков ран.
— Эвангелина, — выдохнул он.
Его глаза меня умоляли. Он рухнул на меня почти бездыханный.
Воцарилась тишина, похожая на ту, какая всегда наступает после просмотра исключительно бездарного сюжета, но много ужаснее. Обычно в этом зале подобную тишину мог бы нарушить голос Боба Роджерса: «Этому дерьму в моей программе не место», но сейчас и Роджерс потерял дар речи. В его глазах ясно читалась работа мысли. Он словно приходил к какому-то решению. Мы с Остином стояли посреди комнаты, рядом с Роджерсом. Собравшиеся зашептались.
— Скажите нам, Боб! — снова крикнула Салли. Она выступила из массы подпиравших стены и сидевших вдоль них. — Или вы не знаете?
— Не знает, — сказала я. Все взгляды обратились на меня. — Он ничего не знает.
— Выслушайте ее. — Голос Остина слабел. — Господи помилуй, времени осталось так мало!
Как только он произнес эти слова, зал словно преобразился, в нем как будто появились новые люди. По сути, так оно и было. В просмотровой две двери, ведущие в два разных коридора, и в эти двери вошла сейчас череда пепельно-серых монтажеров во главе с Ремшнейдером, который выглядел как покойник. Они протолкались к центру зала и застыли тесной группкой, не поднимая глаз от ковра. Последним в этой череде, совершенно нагой, седобородый и заговаривающийся, появился Эдвард Принц.
— Какого черта? — вырвалось у моего соседа. — Это Эд?
Салли выстрелила в воздух. С потолка посыпалась штукатурка, с дымом распространился запах пороха. Просмотровый зал захлестнула паника, каждая жилка в моем теле натянулась.
— Послушайте! — крикнула Салли. — Мы в осаде! Спросите Эвангелину! Она знает. Она единственная, кто по-настоящему знает.
Наши коллеги переводили взгляд с Салли на меня. Тротта подался вперед, лицо у него осунулось.
— Торгу где-то в коридорах, — сказал он скорее мне, чем кому-либо еще. — Прости. Мне следовало тебя послушать.
Он положил руку мне на плечо, и я испытала приступ профессиональной и личной грусти, странного горя, какого никогда не переживала раньше. Я теряла своего корреспондента.
— Салли Бенчборн права, — выкрикнул Остин надломленным, таким любимым голосом, знакомым мне с детства, как дружелюбный призрак, давным-давно выбравшийся из телевизора в родительской спальне.
Он упал мне на руки. Поразительно, на что способно подвигнуть людей изувеченное тело хорошо известного им человека. В это мгновение весы в просмотровой качнулись в мою пользу, и я впервые вдохнула воздух того, что можно назвать мужеством. Сотрудники «Часа» — чудесные, невозможные, тщеславные — притихли в понимании. Ужас надвигался уже несколько месяцев. А теперь этот предмет их скрытых страхов, источник их кошмарных снов здесь. Они его видели. Или так мне на мгновение показалось. Но они ничего не могли с собой поделать. Инстинкты в них перевесили разум. Я оставалась ассистенткой продюсера, зарабатывавшей менее шестизначной суммы в год. Они снова повернулись к Бобу, будто он был в силах им помочь.
— Остин? — Кажется, Роджерс был единственным, кто сознавал собственное невежество. — Что это… — Он умоляюще посмотрел на меня, словно я была способна оживить его корреспондента. Все остальные взирали на него. — Это то, о чем я, черт побери, думаю? Они наконец сделали то, в чем я всегда их подозревал?
Остин задыхался и не мог говорить. Я понятия не имела, что Роджерс имеет в виду. И все остальные тоже. Но Роджерс понимал. Он подошел к Остину, который дышал размеренно и, кажется, был благодарен за каждый вдох.
Боб повернулся к собравшимся. Казалось, он только что понял истину:
— Они это сделали.
— Они? — Я посмотрела на шеренгу полукоматозных монтажеров, на Эдварда Принца.
— Проклятые пиджаки!
Остин вышел из оцепенения:
— О Господи, нет, — застонал он. — Ты не понимаешь, Боб…
— Они собираются всех нас перебить.
На мгновение, думаю, кое-кто поверил. Большинство же были слишком профессиональны. Одного взгляда на своих коллег, на Принца им хватило, чтобы понять, что речь идет уже далеко не о корпоративных интригах. Умершие, с кем никто не посоветовался, знали все. Вокруг меня их число росло, границы между реальностями истончались — в точности, как предсказывал Иэн. Возможно, виновата тут была пороховая дымка от выстрела Салли. Возможно, меня подвело воображение. Но за спинами подданных Боба Роджерса четыре стены смотровой потускнели, растворяясь в сером тумане. Пространства за этими стенами терялись в бесконечности. Казалось, мы стоим на краю поля битвы, где собрались целые народы. Я увидела Клементину Спенс. Она стояла на укреплении, одна тень из миллионов, молекула в облаке, но различимая для меня. Гремели и грохотали голоса. Поднималась память рода человеческого. Мертвые пели. С вызовом и мольбой они поднимали руки, будто вздымали копья и щиты. Они пришли за Торгу, за мной, за всеми нами. Они были голодны. Они горевали. Я тоже ощутила голод. Я тоже ощутила горе. Они же обратили ко мне бледные лица. И я увидела. Они хотели чего-то — именно от меня. Они знали, чего я жажду. Они знали про ведро и нож. И про мое тело они тоже знали, знали, что на мне отметины силы.
