Радио, ФМ-диапазон:
(Тишина в эфире.)
* * *
За всю свою жизнь Кэрол занималась любовью только с двумя мужчинами — своими мужьями. Но ни один из них не был таким нервным, как Билл. У него дрожали руки, когда он расстегивал и помогал снимать ей одежду, когда ласкал ее.
— Я девственник, — говорил он, когда они лежали обнаженные, прижавшись друг к другу. Голос его тоже дрожал. — Я прожил полвека и до сих пор оставался девственником.
— Зато я не девственница, — сказала Кэрол и помогла ему войти в себя.
Его страсть полностью компенсировала недостаток опыта. Кровать буквально стонала от их любовных упражнений. Это было как в горячке, неистово, и для Кэрол чересчур быстро. Но, несмотря на это, у нее перехватило дыхание, как и у Билла. Она прижимала его к себе все крепче, наслаждаясь тем, что он в ней, теплый и мокрый.
Потом она услышала, как он тихо плачет, положив голову ей на плечо.
— Билл? Что с тобой? Все в порядке?
— Нет. То есть да. Я не знаю. Просто я… подумал… об утерянном времени. Это так прекрасно. Никогда в жизни я не испытывал такой близости. Мне уже пятьдесят, Кэрол. Можно по пальцам сосчитать дни, отведенные нам, а я только сейчас понял это. Столько лет потеряно! Вся моя жизнь прожита напрасно! Какой же я идиот!
— Не говори так, Билл! Чтобы я никогда больше не слышала этих слов! — Она разделяла его горькое чувство, но одновременно сердилась на него. — Ты прожил жизнь не зря. Может быть, ты верил не в то, во что надо, но поступал всегда по справедливости. Всю жизнь ты был отцом для сотен потерянных и брошенных детишек, первым и, возможно, лучшим из отцов, которого они когда-либо знали. Ты не мог бы всего этого делать, если бы имел жену и собственных детей. Не смог бы посвящать несчастным малышам все двадцать четыре часа в сутки. Так что время это вовсе не было потерянным. Ты изменил кое-что в этой жизни. Очень сильно изменил. На свете живет много мужчин, которые помнят тебя, у которых ты в сердце. Уверена, они хорошо обращаются со своими детьми, потому что в свое время ты хорошо обращался с ними, потому что подал им пример. Это наследство, Билл, которое передавалось бы из поколения в поколение, если бы не Расалом, замысливший покончить со всеми поколениями сразу. Так что не смей говорить, что ты зря прожил жизнь — по крайней мере, при мне.
Выждав долгую паузу, Билл приподнял голову и поцеловал ее.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Я любил тебя со щенячьим восторгом еще в школе, а потом зарыл это чувство, словно щенок свою кость в дальнем углу двора. Но оно никогда не проходило. Думаю, я всегда любил тебя.
— А я думаю, что какая-то часть меня всегда тебя немножко любила. А теперь я люблю тебя вся — и очень сильно.
— Как хорошо! Значит, мы снова это сделаем. Скоро.
— Скоро — это когда?
— Давай сейчас.
И тут она почувствовала, что он снова стал твердым внутри нее.
— О, мой милый!
Из передачи радио ФМ-диапазона:
«Джо: Сейчас четыре часа дня. До захода солнца осталось десять минут.
Фредди: Да. И если кривая Сапира вычерчена верно, то это наш предпоследний закат. Будем надеяться, что Сапир ошибся».
* * *
Глэкен разместил Сильвию и ее сына в приготовленных для них комнатах и возвращался к себе, когда Джулио — маленького роста мускулистый мужчина, владелец того самого бара, в котором, в компании Джека, Глэкен впервые принял пинту «Храбрости», — подбежал к нему в коридоре.
— Мистер Глэкен! Там внизу какая-то женщина спрашивает Джека!
— А что ей нужно? Надеюсь, вы впустили ее? — К тому времени уже стемнело. Улицы стали смертельно опасны.
— Да, но я оставил с ней в вестибюле человека. Дело в том, что я не могу отыскать Джека, а она просто с ума сходит от желания его увидеть.
— Не та ли это женщина, которую он отправил в укрытие?
— Джия? Исключено. Джию я знаю. Эта дама — темнокожая. Говорит, что ее зовут Калабоди или что-то в этом роде.
Глэкен прикрыл глаза и заставил себя спокойно подумать, не послышалась ли ему последняя фраза. Неужели это так? Неужели это действительно она? Или Расалом снова решил поиграть с ними?
Ну что же, очень скоро он об этом узнает.
— Проводите ее наверх. Немедленно.
Чуть позже, когда Глэкен стоял, ожидая, у дверей своей квартиры, Джулио вышел из лифта с тоненькой смуглокожей, черноволосой женщиной. Одежда ее была изодрана, руки и лицо перепачканы грязью, в широко раскрытых темных глазах, миндалевидных, чуть диких, читалась невероятная усталость. Глэкен представлял ее себе совсем другой, но подумал, что это дают о себе знать годы, скрытые под гладкой кожей.
Он не мог оторвать глаз от ожерелья у нее на шее. Он еще не знал, что будет делать, но был уверен, что не позволит ей уйти отсюда с этим ожерельем.
— Миссис Бхакти?
Она кивнула.
— А вы тот человек, о котором мне рассказывал Джек, тот самый старик?
«Тот самый старик». Он едва скрыл улыбку. Так вот, значит, как они обо мне говорят? Ну что же — это правда, разве нет? Это даже больше, чем они думают, соответствует действительности.
— Да, наверное, это я. Называйте меня Глэкен. Проходите.
Он кивком поблагодарил Джулио и провел Калабати в свою комнату. Переступая порог, она споткнулась и чуть не упала, но Глэкен подхватил ее под руку.
— С вами все в порядке?
Она покачала головой:
— Нет. Не совсем.
Он подвел ее к дивану. Калабати бессильно опустилась на него. Потом потерла рукой глаза и вздохнула. Она выглядела совершенно измученной.
— Джек рассказал мне, что происходит с нашим миром, — сказала она. — Я думала, он лжет, хочет перехитрить меня. Не верила, что все так плохо. — Она помолчала и посмотрела на Глэкена затравленными глазами. — Но на самом деле все еще хуже, намного хуже.
Глэкен кивнул, внимательно рассматривая ее. Судя по всему, она пережила тяжелое потрясение.
— Но самое худшее еще впереди.
Она изумленно посмотрела на него:
— Самое худшее? Там, снаружи… через квартал отсюда… что-то огромное, черное, склизкое, настолько большое, что едва протискивается между домами. Оно все покрыто щупальцами. Оно дотягивается до окон и вытаскивает оттуда все, что может найти на ощупь. Я слышала крики, плач детей. А тех, кто переживет все это, ожидает долгая, беспросветная ночь.
Калабати перевела взгляд на огонь в камине и взялась рукой за ожерелье.
— Джек привез ожерелье?