— Ты защищался.
— Да сто раз говорил себе это! Но в том и дело, не я. Карпатый внутри меня. И ему было сладко там, когда на снег брызгала кровь, чёрная под фонарями. Тащился он. И меня… заставлял. И я… И мне… сладко…
Витька провёз чашкой по столу. Плеснулась в фарфоре тёмная маленькая волна.
— Теперь мне страшно. Когда он ещё появится? Вместе с Ноа он очень силён. Как пропасть. Чёрная и без дна.
— Витя… Ты сказал, что во снах ищешь пещеру? И Ноа ведёт тебя?
— Да… Я думал раньше, ведёт к ответам. Но после Карпатого. Понимаешь, он та же пещера, только вниз. Куда я иду? И не знаю, идти ли…
В мелькающем мягком свете он попытался разглядеть выражение её лица. Но свет то рисовал улыбку, которой не было, то окунал в тень ресницы или кривил уголок рта. И Витька просто спросил, хотя понимал — ей-то откуда знать…
— Как думаешь? Идти?
Аглая молчала, опустив глаза. Ресницы чернели полукружиями и лежали глубокие тени на нижних веках. За окном тоскливо завыла проснувшаяся машина, захлебнулась на середине жалобы. И следом внезапно защёлкал соловей, облюбовавший для песни тихий дворик в спальном районе.
— Витя… Я не могу сказать тебе сразу. Так много всего, даже больно. Давит.
— А ты сама чего хочешь? Ну, чтоб я…
На затененном лице ресницы поднялись, и блеснуло в глазах рыжее живое пламя.
— Я хочу любить тебя, — в такт мерным словам пальцы лежащих на столе рук разжимались и сжимались, — ждать тебя с работы, а по выходным вместе далеко за город и в рюкзаке бутерброды. И ещё чтоб ты меня водил в ресторан иногда потанцевать… лапал во время танца. Да вот. И когда вырастут дети, чтоб мы им это рассказывали. И смеялись.
Замолчала, наблюдая за его страдальчески смявшимся лицом. Соловей за полосатой шторой рассказывал о том, что время любви никогда не уходит надолго, вот — оно здесь, под худенькими руками деревьев с нежными маленькими листьями…
— Видишь. Тебе всё это не нужно.
— Да нет же!
— Витя, не ври хоть мне! Я ведь специально так сказала. Чтоб лицо твоё увидеть!
Он схватил чашку с остатками кофе и вдруг швырнул её в угол, в раковину. Аглая вздрогнула, когда раздался звон и в полумраке мелькнули тусклые фарфоровые брызги.
Витька посмотрел на чёрные кляксы по кафельной стенке, потёр лицо ладонью, будто хотел содрать щёку и ухо.
— Извини… Я уберу, потом.
Она стягивала ткань на груди, сама этого не замечая, будто боялась, что он кинется и сорвёт. Сказала шёпотом, но упрямо:
— Ничего. Я договорю, да?
Дождалась кивка.
— Тебе дали дар. Ты не можешь от него отказаться. Нельзя. Значит — иди.
— А зверь внутри? Вдруг он…
Она отпустила ткань и махнула рукой, заставив пламя отпрянуть. По стене запрыгала изломанная тень.
— Ты должен справиться! Не дадут того, с чем не сможешь справиться, понимаешь?
— Да кто дал? Кто-то мной распорядился и дёргает за нитки, куклу нашли! Кто?
— Наверное, Бог.
Он усмехнулся.
— Бог? Ты веришь?
И стал серьезным, услышав:
— Да.
Соловей заполнял молчание, из-за его щёлканья и переливов не слышно было машин и неспящих людей. Соловей стал больше, чем огромный город за окнами. Витька сидел прямо, смотрел на Аглаю. Она снова убрала прядку за ухо, и лицо в движущемся свете наполовину сгоревшей свечи было взволнованным, а ещё таким, какое, наверное, будет у неё всегда, даже когда дети родят своих детей и притащат их бабушке, чтобы ещё пожить, развлекаясь и работая. Мудрым и очень взрослым. Почему он так часто видит её в будущем? И почему это не пугает его, а притягивает сильнее и сильнее?
— Я ещё не все рассказал, ещё был юг, море. Зимой. И там было много всего.
— Так расскажи.
— Нет, — он встал. Обошёл стол и взял её руки, потянул к себе, поднимая.
— Пойдём в постель. Пойдём, моя девочка, моя храбрая, маленькая девочка…
Нёс в комнату, следя, чтоб не стукнуть головой о двери, и наступал на свалившуюся простыню. Останавливался в коридоре, чтобы найти губами её лицо. Шептал маленькие смешные слова, чувствуя, как она прижимается крепче и лежит на его шее худая рука.
— Я расскажу. Потом. Сейчас надо туда, там наша ночь, и мы там одни.
Она, прижимаясь, крепко держалась за его шею. Целовала невидимое лицо — куда придётся. И думала — одни. Если не считать Ноа, обвившей его плечи, грудь и бёдра…
В тишине пощёлкивали часы из раскрытой в коридор двери. Мерно делили время и вдруг спотыкались, замирали и снова щёлкали. Аглая слушала, глядя в потолок, пыталась вспомнить, как они выглядят — часы в коридоре. Не помнила. Своё время она оставила в сером подъезде с исчирканной побелкой на стенах.
После любви лежали, касаясь друг друга плечами. И, пошевелясь, она придвинула к Витьке ногу, прижала, выворачивая, чтобы — всей ступней. Время бродило верхами спальни, не входя в сознание, не ныряя в их глубину, стоявшую вокруг двух тел мягким мешком. То, что они делали сейчас, слипаясь так тесно, что, казалось, рёбра входили друг в друга, перемежаясь, делая одно общее из двух разделённых тел, оно окружило, укрывая от всего — от темноты жилья, мыслей, памяти. И от постука времени.
«Мы, как в лодке», — подумала, ощущая плавное покачивание. И была уверена: Витька его тоже чувствует. «Тут правда, где мы. Порознь — одно, а вместе — что-то совсем другое. Не я, не он. Мы».
Проплыла неясная мысль, тоже покачиваясь — интересно, у него, мокрого и мирного, лежащего рядом, было так ещё с кем-то? Может, так бывает у всех? И только у неё было… по-другому… — проще?
Мужчины… Был мальчик, ровесник, в выпускном классе, с которым они купались на Волге, лежали на горячем песке, а потом шли к нему в пустую квартиру. Аглая тогда поссорилась с Коленькой Тоцким ужасно сильно. Увидела его вечером в центре с мороженым и Светкой из параллельного и, сжав губы, на следующий день пригласила Григу на пляж купаться. И так же, с серьёзным лицом, кивнула, когда замялся у своего подъезда.
Грига был невысокий, с алыми губами, обведёнными темным пушком, с круглыми смешными ушами. Целеустремленный тихоня, приносил в класс самостоятельно отремонтированные мобилы, продавал дешевле, чем в комиссионках, учился хорошо. Когда отваливались друг от друга после секса, мокрые от летней жары за высокими окнами, Аглая вспоминала, — Грига вздыхал по красавице Аньке из десятого, но та на него и не смотрела. Потому спал с Аглаей, тогда ещё Наденькой Бакулиной, средней внешности девочкой, не самой востребованной мальчиками. И это её обижало. Получается, одна — недосягаемая, а спать с той, что попроще. Но останавливала обиду, понимая, сама делает то же самое с Григой.
