Она молчала.
– В героиню играешь?!..
Они скинули с нее шубу. Стали рвать на ней блузку. Тонкая ткань затрещала.
Какое счастье, что они не стащили с нее юбку. Не успели.
Смит-вессон в ее руках. Всего пять патронов. Их – четверо. Последний – для себя. И – головой в Байкал, тонка кромка прибрежного непрочного раннего льда, дальше – вода, ее тьма, ее чистота, ее сапфировая синева.
Вот он, ее последний Сапфир. Так должно быть.
Она выстрелила в склонившегося к ней. Он упал. Она вырвалась из рук других, оставив в их руках овчинную сибирскую шубу. Она бежала, как летела. Они стреляли ей вдогон. Из-за скалы вывернулся грузовик, в кузове тряслись мешки с сахаром, один мешок развязался, и сахарная дорожка сыпалась на грязный шинный след, – шофер резко тормознул, смекнул сразу, в чем дело. Щас мы им покажем всем, девка. У меня тут есть с собой… вот, за пазухой… сейчас… ага!.. один трофей, граната прямо с поля боя, братан, солдат, привез. Гляди, што будет!..
Парню не удалось бросить «лимонку», показать военное удальство. Зачуяв опасность, черные бросились врассыпную. Черная железная повозка, стоявшая у льдистой озерной кромки, в мгновенье ока поглотила их. Снег замазал белой кистью, замел, закрыл от ее глаз, просверкнувших заревом запоздалых слез.
– Спасибо тебе, парень, – сказала она, задыхаясь. – Ты знаешь, что-то случилось со мной. Я потеряла счет дням, времени. Я все перепутала… А ты – не сон?.. Я же прилетела в Париж… почему я здесь… О, я должна лететь теперь в Армагеддон… там уже тоже Война, она, парень, пришла туда!.. а я – здесь сижу… в ледяной лодке лежу… я пьяная, парень, меня напоили… ты прости, если что…
Она оглядела себя, покраснела, огладила свои руки, просвечивающие на морозе сквозь шелковые лохмотья.
– Все смешалось. Это… байкальский Бурхан шутит, да?.. Ты спас меня… Я тоже в жизни… кого-то спасала. – Она пожала плечами, пошатнулась, чуть не свалилась в искристый снег. Солнце заливало берег озера, их двоих ясным, серебряным, чистым светом. – От меня водкой пахнет, да?.. Они меня водкой поили, а то бы я не проснулась.
Парень, по-сибирски раскосый, широкоскулый, улыбаясь, с любопытством глядел на нее, полураздетую, с обнаженной грудью, в разорванной блузке.
– Потрепали они тебя, – присвистнул он. – Властям заявим?..
– Не надо. Где твой грузовик?.. Гони в Иркутск, в аэропорт. Видно, суждено мне в небе жить…
Она вздрогнула. Мороз крепче обнял ее железными руками.
– …и в небе умереть.
Она стояла на ярком сибирском Солнце перед раскосым парнем, забулдыгой, сельским шофером, ухмылявшимся ей, сжимала в руке черный крохотный револьвер. Парень попятился и, продолжая глядеть на нее, распахнул дверцу кабины.
– Лезь!.. Погоню как на пожар!..
Солнце било в стекло, ей в глаза золотыми копьями, стрелами. Она так и не выпустила револьвер из руки. Она улыбалась сибиряку. Он завистливо и восхищенно косился на смит-вессон.
– Если к врагу попадем в лапы – отстреляемся!.. У тебя патроны-то еще в запасе есть?..
– Навалом.
– На хоть фуфайку-то мою!.. Мороз…
Заснеженный берег Байкала, и сюда долетают снаряды из вечности, и шумят на широком сквозном ветру кедры, страшно, гудяще шумят, и синяя воронка неба вбирает их мохнатые темнозеленые кроны, и синий живой Сапфир незастывшей воды колышется рядом, у машинных колес, – лед еще не стал, но скоро станет. Скоро все замерзнет. Придут ледники. И последняя пуля вопьется в дрожащее тело последнего солдата. Кедры гудят. Култук рвет их зеленые волосы.
Она шепчет, и губы ее холодны и мокры от слез:
– Париж… Варшава… Иркутск… Канада… Армагеддон – какая маленькая земля!.. Какая маленькая жизнь…
Подбросила на ладони смит-вессон, усмехнулась. Поглядела в окно кабины на синюю, темную гордую воду. Распахнула дверцу. Размахнулась. Темно-изумрудная прозрачная гладь выпила ее взгляд, вобрала. Револьвер с коротким, тяжело чмокнувшим масляным всплеском ушел под воду, в глубь синевы.
– Здравствуй, Байкал военный, – шептала она, плача. – Здравствуй, Бурхан Победитель. Здесь Лех воевал. Я устала воевать. Я пришла к тебе. Дай мне отдохнуть. Дай мне уснуть и вспомнить. Усыпи меня.
Парень, шмыгая носом, искоса взглядывая на дуру бабу, вертя руль, гнал грузовик как угорелый, забыв про груз, про назначенье, а сахар все так и сыпался из мешка, и путь их был сладок и ухабист, горек и непроторен, и кедры пели им свою колыбельную, поминальную песню.
Лечь на скрипучий диван. Лежать долго. Внезапно встать. Подойти к зеркалу, размять шрамы. Задать себе вопрос: где я? Взять со стола луковицу, разгрызть. Открыть блокнот, записать два слова. Перелистать подвернувшийся под руку китайский журнал по каратэ. Крутануть ручку радиоприемника. Проклятье, он же сломан. Пнуть пустую бутылку из-под водки.
Сесть на ребрастый, с торчащими пружинами диван, качаться из стороны в сторону, закрыв глаза, и повторять размеренно:
– О святое мое одиночество, ты!.. О святое мое одиночество, ты!.. О святое мое одиночество, ты…
Сломанный приемник заработал: шум, писк, треск насытил голодную пустоту. Да где ж она, где!.. Не могу поймать родимую… Все упорно делают вид, что ее НЕТ. Попросту НЕТ.
Он ощупал себя, помял майку на груди. Юргенс, ты небрит который день. Или век.
– Кусочек ее хочу… хоть кусочек… хоть бы гул танков, хоть бы выстрел один… хоть бы песню, что тогда Люсиль пела в этой грязной канаве… Вот сволочи!.. упрямо делают вид, что ее нет – нет, хоть разбейся!.. – на этой земле… А разве я, например, вот я – есть?!..
Он локтем, в приступе бешенства, смахнул приемник на пол со стола. Зажал от грохота уши, скрючился в испуге.
– Господи, зачем я это сделал… Не так… так не надо. Все вернем… все вернем сейчас… нет и не было грохота, ужаса… дай подниму… дай поставлю все тихонько… Не включается… сломался совсем. Значит… значит, это было.
Поднял обросшую, кудлатую голову. Из глазниц в одинокий мир глянули неистовые, горящие белой пустотой глаза. Крикнул шепотом:
– Может быть, ЕЕ тоже не было?!.. Никогда?!..
Молчанье обняло его обеими липкими, тягучими руками, прижало к бездонной груди. Так страшно ему не было еще никогда. Даже тогда, в первом бою.
– Я слышу ее гул. Я слышу гул рядом. Я слышу гул за тысячи километров… сидя здесь, во вшивой каморке… слышу!..Рад бы не слышать. Уши вилкой пропороть. Глаза ножом выколоть. А может, я… ее летописец!.. Может, я, солдат, я избран Богами… ОСТАВИТЬ ЕЕ?!.. В чем?.. Где?.. Говорили тебе, дураку: не садись на пенек, не ешь пирожок с человечиной, с человеческой свининой, мерзнущей, сырой, что лежала ТАМ… на полу караван-сарая. Там… да!.. там тлел кизяк, там пахло верблюжьим хвостом, там окоченевали мои ноги. Там пахло тряпьем и позабытой баней. Там Кармела вертела солдатне свои табачные соски. А сны у всех были одинаковы, как шинели. Сволочь это радио, ну, кусочек ее мне, шматочек, ну, пожалуйста, ну…
