— Это, несомненно, самое удивительное, что случалось со мной в жизни, — священник посмотрел на небо, словно желая увидеть ни много ни мало — лик Господень, но небеса оставались равнодушными.
Бен толкнулся в дверь, и та с легкостью распахнулась, но молодой человек подождал, чтобы первым в дом зашел отец Каллахэн. В холле священник взглянул на Марка.
— В подвале, — сказал тот. — Можно пройти через кухню. Стрейкер наверху. Только… — Он, хмурясь, помолчал. — Что-то не так. Не знаю, что. Что-то изменилось.
Сперва они поднялись наверх, и, приближаясь к дверям в конце коридора, Бен ощутил покалывание давнего ужаса, хотя шел не первым. С того дня, как он вернулся в Салимов Удел, прошел без малого месяц, и вот ему предстояло второй раз заглянуть в эту комнату. Каллахэн распахнул дверь, взгляд Бена скользнул вверх… К горлу подкатил крик, и Бен не успел сдержаться. Крик вышел бабьим, истеричным, тонким.
Но с потолочной балки свисал не Хьюберт Марстен и не его дух.
Это был Стрейкер, и висел он вверх ногами с располосованным от уха до уха горлом. В вошедших уперлись остекленевшие глаза — они смотрели сквозь них, мимо них. Лицо Стрейкера заливала меловая бледность: ему выпустили всю кровь.
12
— Боже милостивый, — сказал отец Каллахэн. — Боже милостивый.
Они медленно зашли в комнату — Каллахэн с Коди чуть впереди, жмущиеся друг к другу Бен с Марком следом.
Стрейкера стреножили, потом вздернули и привязали к балке. В дальнем уголке мозга Бена шевельнулась мысль: чтобы поднять туда вес мертвого Стрейкера, требовалась невероятная физическая сила.
Джимми коснулся лба Стрейкера внутренней стороной запястья, потом задержал руку мертвеца в своих.
— Уже часов восемнадцать как умер, — сказал он и, передернувшись, выпустил пальцы Стрейкера. — Господи, какой ужасный способ… непонятно. Зачем… кто…
— Барлоу, — ответил Марк. Он не сводил глаз с трупа Стрейкера.
— Стрейкер — и тот облажался, — сказал Джимми. — Ему-то никакой вечной жизни не будет. Но почему вот так? Вниз головой?
— О, это старо, — отозвался отец Каллахэн. — Еще в Македонии врагов и предателей вешали вниз головой, чтобы лицо было обращено к земле, а не к небесам. Так распяли Святого Павла — с перебитыми ногами, на кресте в виде буквы Х.
Голосом дряхлого старца Бен сказал:
— Опять отвлекает наше внимание. У него сотни уловок. Пошли.
Они проследовали за ним обратно: коридор, лестница, кухня. Оказавшись на кухне, Бен вновь уступил лидерство отцу Каллахэну. Обменявшись коротким взглядом, они посмотрели на дверь, ведущую в подвал. Вот так же двадцать пять лет назад Бен шел вверх по лестнице, чтобы столкнуться с неразрешимым вопросом.
13
Когда священник открыл дверь, Марк опять почувствовал атаковавший ноздри прогорклый запах тухлятины. Но и он был иным. Не таким сильным. Менее зловещим.
Каллахэн двинулся вниз по лестнице. И все-таки Бену потребовалось собрать всю силу воли, чтобы следом за святым отцом начать спуск в эту яму мертвецов.
Джимми вытащил из сумки фонарик и щелкнул выключателем. Луч осветил пол, передвинулся на противоположную стену и метнулся обратно. Ненадолго задержавшись на продолговатом ящике, сноп света упал на стол.
— Вот, — сказал Джимми. — Смотрите.
Там оказался конверт из густо-желтой веленевой бумаги — чистый, сияющий в мрачной тьме.
— Тут дело нечисто, — сказал отец Каллахэн. — Лучше не трогать.
— Нет, — заговорил Марк, чувствуя сразу и облегчение, и разочарование. — Его тут нет. Ушел. Это для нас. Небось, полно всяких гадостей.
Бен шагнул вперед и взял конверт. Он дважды перевернул его (в свете фонарика Джимми Марк разглядел, что у Бена дрожат пальцы), а потом вскрыл, разорвав. Внутри оказался один листок — веленевая бумага, как и конверт. Джимми направил фонарик на страницу, тесно исписанную изящным, паутинно-тонким почерком. Читали все вместе, Марк — чуть медленнее прочих.
«4 октября.
Дорогие юные друзья!
Как чудесно, что вы заглянули ко мне!
Я никогда не питал отвращения к общению — оно составляло одну из величайших радостей моей долгой и частенько одинокой жизни. Приди вы вечером, я бы с огромным удовольствием лично приветствовал вас. Однако, заподозрив, что вы предпочтете явиться при свете дня, я счел за лучшее удалиться. Оставляю вам небольшой знак своей признательности: там, где я коротал дни, покуда не решил, что мне больше подойдет иная квартира, находится весьма близкая и дорогая одному из вас особа. Она очень мила, мистер Мирс — очень приятна на вкус, если мне будет позволено маленькое «бонмо». Мне она больше не нужна, и потому оставляю ее Вам для — как там у вас говорится? — разминки перед главными событиями. Если хотите, чтобы разжечь аппетит. Посмотрим, как Вам понравится острая закуска перед той главной переменой блюд, какую Вы ожидаете.
Мастер Питри, Вы ограбили меня: лишили самого верного и находчивого слуги, какого я когда-либо знал. Вы косвенным образом явились причиной моего участия в его уничтожении, причиной того, что меня подвели собственные аппетиты. Несомненно, Вы прокрались сюда за его спиной. Я доставлю себе удовольствие заняться Вами лично. Но, думаю, в первую голову — Вашими родными. Сегодня… или завтра… или послезавтра ночью. Затем — Ваша очередь. Но Вы войдете в мой храм, как мальчик-певчий, кастратом.
А, отец Каллахэн… что же, они убедили Вас придти? Я так и думал. Прибыв в Иерусалимов Удел, я следил за Вами из некоторого отдаления — так хороший шахматист изучает игру противника. Хотя католическая церковь — не самый старинный мой противник. На заре ее возникновения (когда последователи вашей веры скрывались в римских катакомбах и рисовали на груди рыб, чтобы отличать одного от другого) я был уже немолод. Слабенькая кучка жеманно улыбающихся хлебоедов, благоговеющих перед овечьим спасителем… А я уже был силен! Обряды Вашей церкви еще и не зачинались, а мои уже были древними. И все же я оцениваю Вас должным образом. В добре я разбираюсь не хуже, чем в зле. Я не пресытился.
И я одержу верх. «Как?» — спросите Вы. — «Разве не несет Каллахэн символ Чистоты? Разве не ходит Каллахэн днем так же, как ночью? Разве не существует дивных зелий и снадобий и языческих, и христианских — о которых мне и моим землякам рассказал наш добрый друг, Мэтью Бэрк?» Да, да и еще раз да. Но я живу на свете дольше Вашего. Я не змея, но отец змей.
И все-таки, скажете Вы, этого мало. Так и есть. В итоге, «отец» Каллахэн, Вы сами погубите себя. Что Ваша вера? Слабая и дряблая. Что Ваши проповеди любви? Предположения. Только о бутылке толкуете Вы со знанием дела.
