Я неохотно поднял голову и взглянул на себя в зеркало. Иногда я боюсь смотреть на отражение своих собственных странных глаз — я боюсь, что увижу в них безумие. Так было и на этот раз.
Я не мог сбросить со счетов вероятность — пусть совсем небольшую — того, что гоблины — всего-навсего порождения моего измученного воображения. Бог свидетель, я хотел сбросить ее со счетов, чтобы ничто не могло поколебать мою уверенность. Но мысль о возможном заблуждении и безумии не уходила и время от времени высасывала мою волю и решимость так же, как пиявка высасывает кровь, а с ней и жизнь.
Я вглядывался в свои измученные глаза — они были настолько необычны, что их отражение не было плоским и лишенным глубины, как у обычных людей. Казалось, что в отражении столько же глубины, реальности и силы, сколько в самих глазах. Я честно и безжалостно исследовал собственный взгляд, но не разглядел никаких следов помешательства.
Я твердил себе, что моя способность видеть гоблинов через их человеческое обличье так же неоспорима, как и другие мои способности. Я знал, что мои психические способности — настоящие и надежные: мое ясновидение помогало многим и поражало всех. Бабушка Станфеусс называла меня «маленьким пророком», потому что иногда я мог видеть будущее, а иногда и прошлое некоторых людей. И, черт возьми, я также мог видеть и гоблинов. И тот факт, что я был единственным, кто их видит, еще не давал повода усомниться и не доверять моему видению.
Но сомнения не исчезали.
— Когда-нибудь, — сказал я своему угрюмому отражению в пожелтевшем зеркале, — эти сомнения вылезут наружу в самый неподходящий момент. Они сокрушат тебя, когда ты будешь сражаться за свою жизнь с гоблином. И тогда это будет означать, что ты погиб, это будет твоей смертью.
Три часа на сон, пара минут, чтобы умыться, еще минут пять, чтобы свернуть спальный мешок и навьючить на себя рюкзак, — в общем, когда я отпер раздевалку и вышел наружу, было полдесятого утра. День был жаркий и безоблачный. Воздух больше не был так влажен, как ночью. Освежающее дуновение ветра принесло мне ощущение чистоты, я почувствовал себя отдохнувшим. Ветер загнал все сомнения в дальние уголки сознания так же, как он гнал сор и опавшие листья и собирал их в кучи между ярмарочными постройками и кустами — он не убирал мусор до конца, но по крайней мере тот не лежал под ногами. Я был рад тому, что живой.
Вернувшись на аллею, я был поражен тем, что увидел там. Когда я ночью сбежал с ярмарки, моим последним впечатлением от нее было ощущение смутной опасности, незащищенности и угрозы. Но при свете дня ярмарка казалась безобидной, даже радостной. Вымпелы, тысячи вымпелов, бесцветных в ночные часы, выбеленных луной, теперь багровели, как рождественские гирлянды, желтели, как цветки ноготков, зеленели, словно изумруды. Белые, ярко-синие, ярко-оранжевые — все они трепетали, колыхались и развевались на ветру. Карусели блестели и сверкали под ярким августовским солнцем так, что даже вблизи казались не просто новее и красивее, чем были на самом деле, — их будто покрыли серебром и золотом, как машины эльфов из сказки.
В полдесятого ворота ярмарки еще не распахнулись для публики. Только несколько балаганщиков высунули носы на аллею.
На проезде двое мужчин подбирали мусор палками с гвоздем на конце — накалывали и стряхивали его в большие пакеты, висевшие у каждого на плече. Мы невнятно обменялись приветствиями.
На помосте зазывалы перед балаганом стоял дородный темноволосый мужчина с усами размером с велосипедный руль. Уперев руки в бока, он, возвышаясь футов на пять над землей, глядел наверх — на громадное клоунское лицо, изображение которого занимало весь фасад балагана. Должно быть, он заметил меня краем глаза. Повернувшись ко мне и глядя сверху вниз, он поинтересовался, как я считаю — не нужно ли подкрасить нос клоуна.
— Ну, — ответил я, — по мне, так в самый раз. Очень красивый. Как будто только неделю назад нарисован. Хороший ярко-красный нос.
Он ответил:
— Неделю назад и нарисован. Он всю жизнь был желтый, четырнадцать лет он был желтый. А потом, месяц назад, я впервые женился, и моя жена Жизель говорит, что нос у клоуна должен быть красный, а поскольку я до чертиков люблю Жизель, я решился перекрасить его. Вот, перекрасил, и теперь покарай меня бог, если я не считаю, что это была ошибка, потому что, когда он был желтый, это был нос с характером, понимаешь, а сейчас это самый обычный клоунский нос, каких ты за всю свою окаянную жизнь сотни видел, и какая с того польза?
Ему не очень-то был нужен мой ответ — спрыгнув с помоста, он, ворча, побрел вдоль балагана и исчез из виду.
Я легким шагом пошел вдоль проезда, пока не добрел до карусели, где невысокий жилистый мужчина ремонтировал генератор. Цвет его волос был где-то между каштановым и ярко-рыжим — не рыжий, но тот, который обычно называют рыжим. Лицо было усыпано веснушками, такими яркими, что они казались ненастоящими — точно их тщательно нарисовали у него на щеках и носу. Я сказал ему, что я Слим Маккензи, но он не представился в ответ. Почувствовав кастовую скрытность вечного балаганщика, я принялся рассказывать о шапито и бродячих труппах, в которых работал на Среднем Западе, во всем штате Огайо, а он все ковырялся в генераторе и хранил молчание. В конце концов мне, кажется, удалось убедить его в том, что я свой, поскольку он вытер замасленные руки ветошью, сообщил, что его зовут Руди Мортон, но все кличут его Рыжий, и, кивнув головой в мою сторону, спросил:
— Работу ищешь?
Я сказал, что да, ищу, и он продолжал:
— За этим — к Студню Джордану. Он у нас юрист, правая рука Артуро Сомбра. Сейчас, наверное, в правлении сидит.
Он объяснил мне, как туда пройти. Я поблагодарил и пошел. И хотя я ни разу не обернулся, я знал, что он смотрит мне вслед.
Я срезал путь, чтобы не тащиться через весь проезд. Следующий балаганщик, попавшийся мне навстречу, был крупный мужчина. Он шел в мою сторону, ссутулясь, опустив голову, засунув руки в карманы. Его побитый вид совсем не вязался с таким солнечным, золотым днем. Росту в нем должно было быть где-то шесть футов четыре дюйма, массивные плечи, большие руки, двести семьдесят фунтов мышц — даже ссутулившись, он производил впечатление сильного человека. Голова была настолько втянута в геркулесовские плечи, что я не мог рассмотреть лица, но я понял, что он не видит меня. Он шел между нагромождениями оборудования, наступая на кабели, прокладывая путь через кучи мусора, весь погруженный в себя. Я опасался, что напугаю его, поэтому за несколько шагов обратился к нему:
— Прекрасное утро, не правда ли?
