По дороге он купил пива в единственном киоске с крохотным оконцем. Я попыталась не разрешить. Мы стали ругаться и ругались, пока не вошли в подъезд.
– Послушай, мне и без того ужасно дерьмово, – заявил Глеб.
– Так объясни, наконец, в чем дело? – злилась я. – Что происходит? Ты понимаешь, что с тобой рядом невозможно находиться. Я тебя не узнаю с того самого дня, как мы сюда приехали. Зачем мы здесь? Куда ты исчезаешь каждый вечер? Олег как с цепи сорвался. Дашка уехала. Кстати, как она уехала? Как выбралась отсюда и выбралась ли? – страшная догадка ошеломила меня, а что, если Дашка до сих пор бредет по подсохшей грязи между бесконечными бетонными заборами… И больше никогда, никогда не выйдет к дороге, не встретит людей, никто не поможет ей…
– Я должен догнаться, – угрюмо твердил Глеб, – иначе никак невозможно. Мне необходимо, ты не понимаешь…
Глеб стал мне противен, и я замолчала. Выдохлась, поникла. Мое молчание заставило замолчать и Глеба. Постояв на площадке, он шагнул к лестнице и в сердцах швырнул пивную бутылку в лестничный проем.
– Зачем? Утром придется все убирать. Теперь там полно стекла. – На самом деле мне было абсолютно все равно. Но брать веник, совок, спускаться вниз, чтоб подмести осколки, не было ни желания, ни сил.
Глеб открыл дверь, я молча прошла в комнату мимо него. Из кухни выглянул Олег, он что-то крикнул по-петушиному и сам же рассмеялся. Потом они снова сидели допоздна и, кажется, пили. По крайней мере Олег пил.
Я не ходила на кухню, не могла видеть бардака из кусков хлеба, накромсанных помидоров, объедков и огрызков в пивных лужах, засохших и свежих.
Старушечья квартира постепенно превращалась в мрачную крысиную дыру, пещеру людоеда. Комната покрывалась пылью и паутиной, кухня – мерзкими объедками и плесенью.
Я уже не жила. Ничего не ждала. Я умирала и сама не понимала, как и за что.
Утром Глеб и Олег внезапно протрезвели.
Глеб снова исчез. Я долго искала его, бродила по пыльным улицам. Так и не найдя, отправилась к остановке автобуса. У меня появилась слабенькая надежда: вдруг удастся уехать отсюда. Сейчас подъедет автобус, в нем будет водитель, он непременно знает, откуда отправляются другие автобусы. Если я как-то попала в это проклятое место, в этот чертов пригород, значит, где-то рядом находится город. Мой город. Там прошла большая часть моей жизни, там мои родители, мой дом, друзья, все, что мне дорого, все, кого я люблю. Еще есть бабушки и дед, к ним так просто добираться: села на электричку – полтора часа, потом автобус – и на месте. По сравнению с этим ПРИГОРОДОМ – далеко. Но почему я могу свободно перемещаться туда и оттуда и не могу вырваться отсюда? И где это – здесь? Что за странное место, где вместо лета холодная весна, хотя я точно знаю – сейчас лето. Но если сейчас лето там, в моем мире, то выходит, этот мир не мой? Нет-нет, так можно и до бреда додуматься. Почему не лето – самое настоящее лето. И солнце вышло, и листья, и трава вдоль дороги. Правда, небо снова затянуло тучами, но ведь так бывает, и летом бывает.
Напротив меня остановился старый, с раздутыми боками автобус, тяжело завалился на борт, качнулся и замер. Открылись двери, и навстречу мне выплыла мама Глеба.
Честно говоря, я ее не сразу узнала. Вылезла какая-то тетка, взъерошенная, в цветастом платье, в глазах зарябило. Потащила сумки, надрываясь. Увидела меня, расплылась в улыбке накрашенным ртом:
– Василиса! Вот это сюрприз! Что же ты стоишь столбом, помоги! – Я бросилась к застрявшей в автобусных дверях женщине, похожей на маму Глеба, и помогла выволочь сумки и тяжелые коробки.
Она отдувалась и фыркала:
– Уф, упарилась!
– Вы откуда? – Я все еще пребывала в сомнениях: она ли?
– Из дома, деточка, из дома, – она тараторила и обмахивалась носовым платком.
– На этом автобусе? – переспросила я. Она обернулась, автобуса уже и след простыл.
– На автобусе, ох уж этот общественный транспорт! Знаешь, я очень плохо переношу автобусы, страшно трясет. – Она болтала не переставая, между тем к нам стали подбираться со всех сторон какие-то незнакомые тетки, почти на одно лицо, с одинаковыми прическами – короткими стрижками, в цветастых платьях или блузках с юбками, туфли на низком каблуке. Широкие, с крепкими руками и спинами. Они целовались с мамой Глеба, пожимали руку, обнимали, подхватывали коробки и сумки, говорили все разом, неразборчиво, низкими гудящими голосами. Если не вслушиваться, то звучало как прерывистый гул: зззууууу-у-у-у…ззз.
И вдруг среди всей этой кутерьмы появился Глеб. Он подошел ко мне, ни на кого не обращая внимания, отвел в сторону.
– Сегодня намечается очень важное семейное мероприятие, – сообщил он, – ты и я должны на нем присутствовать.
– Вот как, ну наконец-то! – Я почти обрадовалась. И совсем забыла спросить, куда это он запропастился с кладбища. Надо было рассказать ему о чудесном мальчике из гроба, о старушке, еще о чем-то, ах да, об автобусе, на котором я хотела уехать, но вместо всего этого я сказала:
– Знаешь, я едва узнала твою маму.
Он не ответил.
– Куда мы идем? – спросила я, не узнавая пригорода. Нет, конечно, пригород оставался пригородом, но вместо скучных двухэтажных бараков возле моста вдоль дороги выстроились деревенские дома с палисадниками и крашеными заборами.
– В клуб, – ответил Глеб.
Мы шли по подсохшим тропинкам и начинающим зеленеть улицам к местному клубу, где семейство Глеба арендовало актовый зал.
Да что там зал! Весь клуб принадлежал сегодня им! Как выяснилось, тут вообще все им принадлежало.
Их оказалось очень много: молчаливых и шепчущихся, низкорослых мужчин неопределенного возраста в смятых пиджаках цвета пыли; крупных женщин в цветастых юбках и вязаных кофтах, с непомерными ступнями в мужской обуви; раскрашенных некрасивых девушек, безвкусных, хихикающих… Я невзлюбила их всех сразу, от них веяло угрозой, настолько реальной и конкретной, что я ощущала ее кожей, и направлена она была на меня.
Они игнорировали меня, как только я подходила к ним, сбившимся по углам, их голоса сливались в зловещее шипение.
Я стояла одна и старалась воспринимать происходящее как дурацкий спектакль, с которого нельзя уйти.
Все напряженно ждали. Но они, в отличие от меня, знали, чего ждут.
Глеба торжественно вывели на сцену два престарелых дедка. Он подошел к самому краю и поздоровался с присутствующими. Его приветствовали радостным утробным гудением.
Низкорослый мужичок с внешностью поселкового завклубом долго и монотонно говорил о том, что человек несет ответственность перед своей семьей, своим родом, что он обязан всеми силами способствовать росту и укреплению семьи, трудиться на благо или во благо… завклубом нес чепуху со сцены, присутствующие с благоговением внимали. Я с удивлением всматривалась в их лица – сосредоточенно-серьезные, они не притворялись, все, что говорил помятый завклубом, было действительно важно для них.
