Теперь он видел нить на потолке — там она опять разделилась (словно ожерелье крохотных жемчужин, которые, сорвавшись с основы, опровергали закон тяготения) и затрещала. Эти жемчужины разлетелись во всех направлениях, те, что послабее, разорвались в одно мгновение, более сильные сначала ударились о стену, а потом погасли.
Уилл смотрел на них, как на метеоритный дождь, запрокинув голову и широко раскрыв рот. И только когда все они погасли, он снова перевел взгляд на их источник. Роза отступила в свой угол, но глаза Уилла под воздействием сияния обрели необъяснимую силу: за мгновение до того, как сияние прекратилось, он увидел Розу так, как не видел никогда прежде. Внутри ее он созерцал существо из полированной тени — темное, лоснящееся и изменчивое. Существо, удерживаемое под контролем благодаря всему тому, чем она стала за прошедшие годы, как картина, настолько испорченная накопившейся на ней грязью и рукой неумелого реставратора, что ее красота стала невидимой. И с той же несомненностью, с какой его разоблачающий взгляд различил самую ее суть, взгляд Розы в свою очередь увидел в нем что-то необыкновенное.
— Скажи мне, — проговорила она, понизив голос, — когда ты стал лисом?
— Я? — переспросил он.
— Он шевелится в тебе, — ответила Роза, вглядываясь в него. — Я его отчетливо вижу.
Он опустил взгляд на свое тело, отчасти предполагая, что сила, исходившая от нее, вызвала в нем какие-то перемены. Нелепица, конечно: он видел все ту же бледную потную плоть. Еще больше его разочаровало, что остатки света рассеиваются. Он чувствовал, как его покидает этот дар, и уже оплакивал его.
— Стип был прав насчет тебя, — сказала она. — Ну ты и типчик. В тебе так трепыхается призрак, а ты еще не сошел с ума.
— Кто тебе сказал, что я не схожу с ума? — спросил Уилл, вспоминая нелеший путь, который и сделал его владельцем этого призрака. — Ты знаешь, что я вижу что-то в тебе?
— Если видишь, то отвернись, — сказала Роза.
— Не хочу. Оно прекрасно.
Полированное существо все еще оставалось видимым, но уже исчезало; его нездешнее изящество растворялось в израненной плоти Розы.
— Боже мой, — пробормотал Уилл. — Я только теперь понял. Я уже видел его прежде. Это тело, что внутри тебя.
Несколько мгновений она молчала, словно не могла решить, имеет ли смысл дать втянуть себя в этот разговор. Но это оказалось сильнее ее.
— Где видел? — спросила она.
— На картине Томаса Симеона. Он назвал его нилотик.
Ее пробрала дрожь при звуках этого слова.
— Нилотик? — переспросила Роза. — Что это такое?
— Это означает «живущий на Ниле».
— Я никогда… — Она тряхнула головой и начала снова: — Я помню остров, но не на реке. По крайней мере, не на этой реке. На Амазонке, да. Мы со Стипом были на Амазонке — убивали там бабочек. Но на Ниле… никогда… — Голос ее становился все глуше, и остатки ее второго «я» исчезли из вида. — И все же… в том, что та говоришь, есть истина. Что-то движется во мне, как в тебе движется лис…
— И ты хочешь знать, что это такое.
— Это знает только Рукенау. Ты отведешь меня к нему? Ты лис. Ты найдешь его по запаху.
— И ты думаешь, он объяснит?
— Я думаю, если он не сможет, то не сможет никто.
Фрэнни сидела на нижней ступеньке лестницы, читала пожелтевшую и сильно помятую газету, которую нашла в одной из комнат.
— Как она? — спросила Фрэнни.
Он оперся о дверной косяк — ноги все еще подгибались от слабости.
— Она хочет найти Рукенау. Больше ни о чем не желает думать.
— А где он?
— Если он вообще существует, то где-то на Гебридах, как сказано в книге. Но она не знает, на каком острове.
— Хочешь, чтобы мы отвезли ее туда?
— Не мы — я. Если ты сможешь сделать перевязку, я заберу ее отсюда.
Фрэнни сложила газету, швырнула на пыльный пол.
— А что, по-твоему, есть на этом острове?
— В худшем случае — много птиц. В лучшем? В лучшем — Рукенау. И Домус Мунди, уж бог его знает, что это такое.
— И значит, ты предлагаешь, чтобы я оставалась здесь, пока ты будешь его искать? — сказала Фрэнни с улыбкой. — Нет, Уилл. Это и моя судьба. Я присутствовала, когда все это начиналось. И я увижу, как оно кончится.
Уилл не успел ответить — входная дверь распахнулась, и вошел Шервуд с пакетом.
— Я скупил все бинты, какие смог найти, — сказал он, передавая пакет Фрэнни.
— Хорошо, — сказал Уилл. — План, значит, такой. Я возвращаюсь в дом отца и говорю Адели, что должен уехать…
— Куда это ты собрался? — насторожился Шервуд.
— Фрэнни тебе объяснит, — ответил Уилл, молча уговаривая свои все еще слабые ноги двигаться.
Он прошел мимо Шервуда к выходу.
— Пожалуйста, скорее, — сказала Фрэнни. — Я не хочу быть здесь, когда…
— Можешь не говорить, — отозвался Уилл. — Обещаю, я не задержусь.
Он, прихрамывая, вышел из двери и направился по тропинке на улицу. Хотелось побежать босиком. Или обнаженным. Когда-то именно так он и представлял себя на пути к Джекобу в здании Суда: он идет, и огонь в нем превращает снег в пар. Но по пути домой он скрывал желания мальчика и лиса. Их время придет. Но пока еще рано.
1
Адель была не одна. Перед домом стояла сверкающая машина, а в доме находился ее хозяин — энергичный, даже веселый тип по имени Морис Шиллинг, владелец похоронной конторы. Уилл отвел Адель в сторону и сказал, что должен уехать на день-другой. Она, конечно, хотела узнать, куда он направляется. Он старался лгать как можно меньше. Заболела одна его знакомая, и он поедет в Шотландию — посмотрит, что может для нее сделать.
— Но к похоронам ты вернешься? — спросила Адель.
Уилл пообещал вернуться.
— Мне неловко оставлять вас одну.
— Ну, если человеку нужна помощь, — сказала Адель, — то ты должен ехать. Я тут сама со всем управлюсь.
Он отпустил ее к мистеру Шиллингу, а сам пошел наверх — одеться. Он сидел на кровати, зашнуровывая ботинки, и бросил случайный взгляд в окно как раз в ту минуту, когда солнце пробилось сквозь тучи и позолотило склон холма. Он оставил шнурки и уставился в окно, дух его воспарил при виде этой красоты. Это не сон о жизни, подумал он, не теория, не фотография. Это сама жизнь. И что бы ни случилось дальше, у нас был этот момент — у меня и солнца. Потом тучи снова сомкнулись, и золото исчезло. Уилл принялся зашнуровывать ботинки, собирать вещи, чувствуя, что его глаза влажны от благодарности за дарованные ему откровения. Видения в Беркли, визиты лиса, прикосновения нити Розы — каждое было своего рода пробуждением, словно он вышел из комы с жаждой познания, которую невозможно насытить единственной трансформацией. Сколько раз придется ему пробуждаться, пока он не обретет все знания, доступные человеку? Десяток? Сотню? Или это может продолжаться бесконечно, этот подъем духа, кожа с его снов начнет опадать, но под нею будут обнаруживаться лишь новые и новые сны.
