— Я убью тебя, — сказал Марк и исчез, как маленький темный смерч.
Барлоу словно бы вырос, волосы, по-европейски откинутые назад со лба плыли вокруг головы. Одет Барлоу был в темный костюм с безукоризненно повязанным галстуком темно-красного цвета, отчего показался отцу Каллахэну частью окружавшего их мрака, его сгустком. В глазницах светились угли коварных, угрюмых глаз.
— Ну же, выполни свою часть уговора, шаман.
— Я — священник! — бросил ему Каллахэн.
Барлоу отвесил еле заметный издевательский поклон.
— Священник, — повторил он, выплюнув слово, как дохлую рыбу.
Каллахэн стоял в нерешительности. Зачем бросать крест? Провести Барлоу, сыграть сегодня вничью, а завтра…
Но из глубин сознания шло предостережение: отвергнуть вызов вампира значит рискнуть куда серьезнее, чем Каллахэн мог себе представить. Если он не посмеет бросить крест, тем самым он признает… признает… что? Если бы только события происходили не так быстро, если бы только было время подумать, разобраться…
Сияние креста меркло.
Каллахэн расширившимися глазами взглянул на распятие. В живот клубком раскаленной проволоки прыгнул страх. Вздернув голову, священник впился глазами в Барлоу — тот шел к нему через кухню с широкой, почти сладострастной улыбкой.
— Не подходи, — хрипло выговорил Каллахэн, попятившись. — Приказываю именем Господа…
Барлоу расхохотался ему в лицо.
От сияющего креста остался жидкий оплывающий огонек, имеющий форму распятия. По лицу вампира снова поползли тени, скрывшие его черты за грубыми линиями и треугольниками пониже выступающих скул. Каллахэн отступил еще на шаг и уперся ягодицами в придвинутый к стене кухонный стол.
— Отступать некуда, — печально пробормотал Барлоу. В темных глазах вскипало адское веселье. — Грустно видеть, как вера подводит человека. Ну, ладно…
Крест в пальцах Каллахэна задрожал, и вдруг остатки света иссякли. Теперь это был просто кусок гипса, купленный матерью Каллахэна в дублинской сувенирной лавчонке (не исключено, по совершенно безбожной цене). Сила, перетекавшая из распятия в его руку, сила, которая могла бы крушить стены и дробить камни, ушла. Мышцы помнили трепещущие токи, но не могли воспроизвести их.
Барлоу протянул во мраке руки и выхватил крест из пальцев священника. Каллахэн издал страдальческий, дрожавший в душе (но никогда — в горле) крик давнишнего ребенка, которого каждую ночь оставляли наедине с мистером Флипом, а тот подглядывал за ним из шкафа сквозь ставни сна. Потом раздался звук, который будет преследовать его до конца жизни: два сухих щелчка (Барлоу обломал перекладину) и глухой бессмысленный стук (он швырнул крест на пол).
— Будь ты проклят! — выкрикнул Каллахэн.
— Слишком поздно для таких мелодрам, — отозвался Барлоу из темноты. Тон был почти скорбным. — К чему? Ведь ты забыл доктрину собственной церкви, разве не так? Крест, хлеб и вино, исповедь — только символы. Без веры крест — простое дерево, хлеб — печеная пшеница, вино — перекисший виноград. Отбрось ты крест, в другой раз ты бы одолел меня. В известном смысле я надеялся, что дело может обернуться именно так. Я так давно не встречал хоть сколько-нибудь достойного противника. Мальчишка стоит десяти таких, как ты, поп-притвора.
И нежданно-негаданно в плечи Каллахэна вцепились на редкость сильные руки.
— Думаю, теперь ты приветствуешь вечность моей смерти. У Нежити нет памяти — только голод и потребность служить Хозяину. Ты можешь мне пригодиться. Я мог бы отправить тебя к твоим друзьям. Но нужно ли? Лишившись предводителя — тебя — они, мне кажется, значат мало. И мальчишка все им расскажет. В эту минуту против них уже делается ход. А для тебя, поп-притвора, есть более подходящее наказание.
Каллахэну вспомнились слова Мэтта: «Есть вещи хуже смерти».
Он опять попытался вырваться, но руки держали, как тиски. Потом одну руку убрали. Раздался шелест ткани по голому телу, потом — царапанье.
Ладони переместились на шею Каллахэна.
— Ну, поп-лицемер, поучись истинной религии. Прими мое причастие.
Каллахэн вдруг понял, и его захлестнули страх и омерзение.
— Нет! Не надо… не надо…
Но руки были неумолимы. Голову священника тянули вперед, вперед… вперед…
— Ну, поп, — прошептал Барлоу.
И рот Каллахэна прижали к холодному, вонючему горлу вампира, где билась вскрытая вена. Он перестал дышать (ему показалось, на целую вечность), бешено крутя головой, нанося кровью на лоб, щеки, подбородок боевую раскраску — но тщетно.
В конце концов он глотнул.
21
Энн Нортон вышла из машины, не потрудившись прихватить ключи, и направилась через больничную автостоянку в сторону ярко освещенного вестибюля. Над головой звезды скрылись за облаками — собирался дождь. Энн даже не взглянула на тучи. Она шагала, бесстрастно глядя прямо перед собой. Внешним обликом Энн сильно отличалась от дамы, с которой Бен Мирс познакомился в тот вечер, когда Сьюзан в первый раз пригласила его поужинать с ее родными. Тогда Бена представили даме среднего роста, чье зеленое шерстяное платье хоть и не кричало о богатстве, но говорило о материальном достатке. На ту даму приятно было смотреть — некрасивая, но холеная, со свежей завивкой на седеющих волосах.
На этой женщине были только ковровые тапочки. Без маскирующих эластичных чулок на голых ногах вспухли больные вены — правда, не так отчетливо, как раньше, ведь давление несколько упало. Неглиже прикрывал рваный желтый халат. Поднявшийся ветер трепал космы спутанных волос. Лицо было мертвенно-бледным, а под глазами легли тяжелые коричневые круги.
Она же твердила Сьюзан: берегись этого Мирса и его дружков! Она же предостерегала дочь от человека, который убил ее! А подбил его на это Мэтт Бэрк. Они сговорились. Да, да. Энн знала — он все ей растолковал.
Весь день миссис Нортон нездоровилось — одолевал сон и буквально не было сил вылезти из постели. А когда после обеда муж уехал писать дурацкое заявление о пропаже дочери и Энн провалилась в тяжкую дремоту, во сне явился он. Красивое, властное, дерзкое, приковывающее внимание лицо. Ястребиный нос, откинутые со лба волосы, а тяжелый притягивающий рот скрывал странно волнующие белые зубы, которые показывались, когда он улыбался. Глаза же… Эти красные глаза зачаровывали. Когда он смотрел на вас, отвести взгляд было невозможно… Да и не хотелось.
Он объяснил ей все: и что нужно сделать, и что потом у Энн появится возможность присоединиться к дочери и к великому множеству других… и к нему тоже. Да что Сьюзан — это ему хотела угодить Энн, чтобы получить взамен то, чего так страстно желала, в чем так нуждалась: касание, проникновение.
