«Женщине нельзя быть внутри мужской головы». Откинув шкуру, скользнула глазами по смуглой коже согнутой руки и худого бока.
«Или надо быть умной. И ещё — сильной». Нагнулась, втягивая воздух над согретым шкурой телом. Запах сонного пота слабости — от болезни. И ещё почему-то запах жаркой травы, разморенной солнцем. В слабой от зноя степи растёт полынь, и её серо-зелёные кустики пахнут пряно и сильно, ничего им не страшно — ни зной, ни зимние ледяные ветры. Акут пах полынью, и Найя подумала: она становится, как Синика, — зверем. Там, где не хватает мыслей, берёт запахи и движения, жесты и вкус.
И вдруг, дыша его телом, замерла. А что если он будет спать, становясь всё слабее, и угаснет, умрёт? Терпкий мужской запах сменит запах смерти, одинаковый для всех. Его, Акута, не будет…
Рука задрожала, и край шкуры упал на согнутый мужской локоть, накрывая собой запах крепкой травы, настоянной на солнце. А на сознание Найи тяжко упал мир, в котором не будет этого тёмного, худого и жилистого мужчины, с его устало висящими руками, когда он опускает их — отдохнуть. С тайным взглядом глубоко посаженных глаз на неё, когда думает: она не видит. Пустой мир. Без Акута…
— Нет! — сказала, нагибаясь под тяжестью увиденного, и уперлась руками в постель, соскальзывая ладонями по шкуре. — Нет!
И, рванувшись и переворачиваясь внутри себя, как в водовороте, захлёбываясь от огромного облегчения, — разрешила себе.
Дрожа от накрывшей её волны, оглянулась на Синику — уцепиться за привычное. Тот сидел посреди хижины, умывал морду лапой. И вдруг стал для Найи — радостной частью её нового мира, потому что — связан с её мастером и ни с кем больше. Укрылся радугой её внезапного счастья.
… «Или надо очень сильно любить!»
Растерянно улыбаясь, она встала, беспрерывно оглядываясь на спящего, прошла к очагу и придвинула каменную крышку так, чтоб огонь угасал потихоньку, не прося больше дров. Вернувшись, откинула шкуру, осторожно, чтобы не потревожить спящего. Легла, прижимаясь, легонько, но всем телом, отдавая себя его коже — любой, не заботясь, есть ли на ней чёрные признаки болезни. Зарыла лицо в размётанные волосы и поцеловала мастера в шею, там, где неровно билась слабая жилка. Обнимая его рукой, а вторую сгибая и укладывая так, чтобы не мешать, заплакала. Потому что теперь — всё, что угодно. Лишь бы вместе. И ничего не страшно, даже смерть его, потому что тогда можно умереть следом.
«Как же я жила?» Целовала жесткую шею, начало плеча и спутанные волосы, сжимаясь от счастья, от того, что рядом простирается целая страна его тела, по которой можно будет идти медленными поцелуями, долго-долго, останавливаясь и прерываясь, зная, что потом снова наступит их ночь. И никогда не будет краев в этой стране, никогда.
— Мой. Мой мастер Акут…
Огонь угасал, трогая красными лапками закопчённые очажные камни. Перед глазами Найи полнилась темнота, но её губы видели его ухо и шею, а нос чуял запах. И её кожа, по которой пробегали щекотные искры, видела своим собственным зрением его, неподвижно лежащего рядом.
— Нельзя умирать… Столько всего ещё нам. Ты смотри, не вздумай даже. Мне не страшно, просто я жадная теперь.
В голову падали, протыкая время, картинки того, что ещё надо успеть — просыпаться утром и смотреть, как спит, просыпаться и видеть — сидит и смотрит, как спит она. Кормить, глядя, как наклоняет край миски и смеётся измазанным ртом. И ещё — лежать под ним, как тогда, когда проснулась, а он — сверху. И пусть хоть убьёт своей любовью. Лишь бы идти вместе туда, откуда пришло увиденное сейчас. Лишь бы жил.
Всхлипывая, прислушалась к дыханию. И тихо-тихо вынырнула из-под шкуры, сразу же затосковав по его телу. Но надо было сделать одну вещь. Что там сказала Берита? Пока не умеешь справляться со своей силой, проси богов…
В тусклом свете угасающего огня прошла к дальней стене, где стоял маленький алтарь. На нём — вырезанная из дерева женская фигурка и рядом — мужская, побольше. У женщины — длинные волосы яркого цвета из тонких шелковистых травин, пальцы Найи запутались в них. Лицо мужской фигурки покрыто мозаикой из перламутровых крошек. Чёрные дырки глаз и открытый в крике рот.
Найя, посмотрев в белое яростное лицо лунного бога, решительно отвернула фигурку к стене. Поставила Айну в центр деревянного столика.
— Я… Я не умею молиться, Большая Мать. Знаешь, у нашей матери на руках сидит маленький бог. А у меня никогда не будет детей, теперь. И у тебя почему-то нету. Я после спрошу у Бериты, почему.
Тряхнула головой, сердясь на себя за пустые слова. Длинные волосы защекотали шею, рассыпались по накинутой на плечи тайке.
— Но ты — для жизни, Айна. Несёшь свет. Я прошу у тебя… Дай ему долго жить. Пусть выздоровеет. И пусть мы с ним, вместе. Я для себя не прошу. Вру… для себя. Дай мне счастья, Айна! Мое счастье — он. Пусть мастер живёт. А любит он меня и так, я знаю.
Склонившись над алтарем, она замолчала и прижала руку ко лбу, вспоминая, что видела — так делают здесь, молясь. Но что-то не давало покоя. Выпрямилась и подняла руку, пропуская пальцы через светлые пряди волос.
— У меня ничего нет, Айна.
Снова пошла к постели и, сунув руку под изголовье, осторожно достала нож мастера в чёрных кожаных ножнах.
— Это всё, что я могу отдать, Айна, — встав перед алтарем, отделила прядь и, натянув, отсекла лезвием. Положила прядь к ногам деревянной богини. Отрезала следующую. И, подхватывая прядь за прядью, отсекала, шепча и улыбаясь.
Когда статуэтка по пояс утонула в светлых, смутно видимых в полумраке прядях, ощупала неровные, торчащие во все стороны концы и рассмеялась.
— Вот! Всё!
— Найя…
Вложив нож в ножны, пошла на голос, ёжась от непривычного прикосновения к шее коротких волос. Проходя, оставила нож на лавке, рядом с шаром. И, нашупав тайник в стене, достала узелок с семенами таммы.
— Ты хочешь пить, Акут? — сев в ногах, смотрела на еле видимое лицо.
— Что ты? Что с тобой, Найя?
— Это? — она провела рукой по волосам. Но он, не увидев, в полумраке, повторил:
— Что с тобой? Твой голос…
— А-а, — улыбнувшись, села поближе. Развязала на коленях тряпицу. Лизнув палец, подцепила на мокрый кончик семечко.
— Ты видишь это, Акут? Тамма. Открывай рот.
— Я не хочу, — он отвернул голову. Говорил трудно, будто тащил камень в гору.
— Не бойся, мастер. Возьми.
И зажмурилась, почувствовав движение его языка кончиком пальца.
— И я возьму.
Семечко лопнуло на языке, ударило в горло пощипывающими крошечными брызгами.
… В нём, слабом, царила она — Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, — сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе…
