— Братья мои! И сестры! На всё воля Божия. Скорблю вместе с вами — всем сердцем своим, всею душою скорблю. Страшный день, страшные новости — помилуй Господи! Знаю, что следующие слова прозвучат, возможно, сейчас в пустоту, но скажу их: не дайте волю унынию. Помолимся за наших погибших сегодня родных, друзей… просто соседей. Царствие им Небесное! Помолимся за них, ибо более ничего мы теперь сделать для них не сможем. Но силою нашей соборной молитвы да смилостивится Господь Вседержитель, и как отдали они свои души Ему на бранном поле — а это именно так — да вознесёт их в Небесные чертоги и упокоит со Святыми. Радея за нас всех, погибли наши братья. Будем достойны их памяти, с новыми силами да приступим назавтра к делам своим и обязанностям. Будем жить, коли есть на то воля Божия! Скорбите, родные мои — но не унывайте.
Прокашлявшись в кулак, отец Паисий обвёл взглядом своих прищуренных глаз толпу и вдруг погрозил пальцем.
— А такого, как сегодня — чтоб боле мои глаза не видели! Стыд и срам, прихожане! Такие времена на дворе — а Храм на заутрене пустой! Беда бедою, но первым делом — воздать славу Господу! А то, как бы ещё худое что не вышло. Подумайте на тем, что сказал. — Повернулся батюшка, и, раскрыв дверь, скрылся в Сельсовете.
…Фёдор — тот, наверное, уже раз тридцать пересказал как что было, а люди не отходили, толпились вокруг него. Понимая, что на душе у родных погибших мужиков, старался отвечать каждому и каждой, осаждавшим его, наперебой спрашивающих насчёт своих — а ну как чудо случиться и выплывут подробности, дарующие хотя-бы тень надежды. Весь день не евши — не пивши, голодный, чумазый, уставший Фёдор не мог найти места, чтобы хотя бы присесть. Одолевала изжога и голод вместе с нею, но он понимал — шансы пожрать равны нулю, сейчас по следующему кругу рассказывать, докладывать, отвечать на вопросы — теперь уже Совету.
На крыльцо вышел Валера Паратов:
— Фёдор! Ну что ты там?! Давай заходи — все в сборе, тебя кличут!
Фёдор зашёл в комнату, которую раньше занимал Гриша. На полках его бумаги, вещи. Офицерская куртка висит на стуле, оставленным незанятым… Стол, и за ним сидят отцы Паисий, Александр, бригадиры, старосты. За ними толпятся остальные — дьконы, Политыч, Михалыч, незнакомые мужики с деревень и бригад. Давно не собирался Совет в таком составе — с первых дней, да и лучше бы и не собирался сегодня: повод больно худой.
Председательствовал Русков — Фёдор лично знаком с ним не был, однако помнил по детским ещё своим временам. Вошёл, представился.
— Ну что, товарищи мои. — начал Пётр Василич, кивая на вошедшего Фёдора. — Давайте минутой молчания сперва помянем наших мужиков и Григория. Вечная память!
Все сидевшие встали, и, наклонив головы, замерли вокруг стола. Постояв так минуту, Русков присел:
— Приступим тогда. Повод у нас хуже некуда. Погибли люди, во главе с Алпатовым. С Вами, Фёдор, мы вроде незнакомы…
— Не совсем. — ответил ему Фёдор, стоявший напротив него у стола. — Я-то Вас знаю. С детских лет ещё, когда у деда с бабушкой летом гостил на Вельшине.
— Да что ты говоришь! Значит, получается, ты вроде как наш, велешинский?
— Ну вроде того. Арсения Светлова внук, может знали его?
— Вон оно что. Арсин внук — а я-то сижу, гадаю — на кого похож! Знал его, как же. Хороший дед был, Царство ему Небесное. Ну, раз так, это меняет дело. А я думал — пришлый ты, чужой… Шапку снимаю перед тобой, что бы люди не говорили. Спасибо, сынок. За провизию, что не бросил, а привёз на Село — спасибо. Слава Богу, родной, что живым выбрался. Знаю, что язык у тебя, верно, уже отваливается пересказывать, однако, расскажи-ка нам всем теперь ещё разок — как оно всё вышло.
Фёдор, покряхтев, посмотрел на старика извиняющимися глазами:
— Пётр Василич, отец Паисий! Можно присяду? Ноги отваливаются…
Батюшка всплеснул руками и хлопнул себя по лбу:
— Да что ж мы, прости Господи! Человек ведь весь день на ногах, через такое прошёл! Ну-ка, Гена! — Повернулся он к молодому прислужнику, стоявшему за ним. — Беги-ка на улицу, кликни кого из женщин. Пусть хоть что-нибудь принесут голод человеку утолить. Что ж мы невнимательные такие, прости Господи! Ну-ка, садись Федя. Вот рядом со мной, на стул.
Срамнову пододвинули стул, он сел. Следующие полчаса он рассказывал Совету как всё произошло, стараясь не упустить ничего, припоминая подробности и каждый шаг, сделанный группой с утра. Пока рассказывал, с крыльца передали блюдо с пирогами и банку молока. Рассказывая, Фёдор уплетал эти превосходные пироги с капустой, чавкая и прихлёбывая прямо из банки. Отец Паисий, наблюдая за его трапезой, улыбнулся — слава Богу, такое пережил, а аппетит не утратил — крепкий мужик. Закончил он свой рассказ инцендентом с Неклюевым на русинской заставе, и рассказав, спросил:
— Как он, кстати, Неклюев-то? Лично я сожалею о произошедшем, чёрт на гнев попутал. Однако, с другой стороны, он тоже хорош был. Надо бы навестить его, что-ли…
— А ты сам меньше гневу волю давай! — проскрипел, молчавший до этого старый отец Александр. — Следи за собой-то. Гнев да гордость — первые грехи что человека губят. От них беды лютые среди людей.
— Ты за него не переживай, за Неклюева. — ответил ему Валера. — Как я слышал — по делу ты ему укатал. Повнимательнее будет за помелом своим следить. А то волю взял: как что не по-евоному — так по-матушке посылает всех. Наука будет. Теперь заживает, как на собаке — глядишь, через недельку снова языком чесать начнёт.
Слушая Паратова, отец Паисий покачал головой:
— Валера. Сам-то за языком не следишь.
— Да грешен, батюшка. Так я не раз говорил уже об этом ему, а всё как с гуся вода. Привык он так с людьми — гавкать. Но Бог не Тимошка…
— Не Тимошка, это точно. Подумай об этом. — осадил Валеру батюшка.
— Ладно, товарищи. — прервал его наставления Русков. — Не об этом речь теперь. Федю Срамнова мы послушали с вами. Ну что — худо вспоминать, но вышло всё так, как я и предупреждал. Был ведь разговор, батюшка?! — глянул он на отца Паисия.
— Был. — кивнул тот. — Пытался ты осадить Григория, Пётр Василич. Словно в воду глядел — по твоим словам всё и вышло.
— Вот. — поднял указательный палец Русков. — Только не говорите, что сглазил — не верю я в это. А я-то тут в Кушалино всю жизнь прожил, и дела наши насквозь все знаю. И всё при колхозе — а ведь тогда люди неглупые работали. И всё было. А теперь разор на Селе — и не только оттого, что Конец Света, а и от другого — не знают люди с чего начать и чем закончить. А я — знаю! Есть план у меня, как всё устроить нам… Только теперь получается, по старым правилам, вроде как главным я остался. Вот Гришка начудил… Давайте теперь, пока все в сборе, вот с чего начнём: определим, как Селом управлять станем. За тыщу душ народу за нами — не шутка. Времени нет — хозяйство в упадке, а на носу зима. С Григорием я спорил — не с Твери нем жить нужно с мёртвой, а со своей земли. Давайте решать — как жить дальше?!
