Он прошелся, прикидывая, где можно будет установить радио. Собственно, он церковь-то и не смотрел толком. Келья — налево, а направо что?
Направо — тоже коридорчик, двери по бокам вели в пустые клетушки. Пустые, а решетки на окнах — дай будь. В конце коридорчика — лестница. Широкая лестница, что в училище. Шла она вниз. В подвал? Он спустился. Темновато будет, да. В полумраке он двигался медленно, боясь споткнуться обо что-нибудь. Убирали, но до конца не убрали. Полно хламу.
Уже почти в полной темноте он натолкнулся на дверь — массивную, кованную. Никифоров попробовал толкнуть. Странно. Показалось, будто подалась она, подалась и тут же вернулась на место, словно навалились изнутри, прикрывая. Да нет, ерунда. Он толкнул еще раз, но — вполсилы, почему-то не очень и хотелось ее открывать. Нет, не дрогнула. На ключ, верно, заперта.
Он поднялся наверх.
— Ты… Ты где был? — Василь смотрел на него сердито и встревожено.
— Просто…
— Нет, я не к тому. Ходи, конечно, где хочешь. Хозяин здесь. Я только подумал, что ты ушел, убежал.
— Убежал? — Никифоров удивился. Чего-чего, а бежать… — Зачем?
От кого, скорее, но он не сказал вслух, удержался.
— Вот и я думаю, что такой парень, как ты, не побоится бабьих страхов.
— Каких это?
— Пойдем, — вместо ответа заторопил его Василь. — Голодный же весь день, харчеваться будем.
Но пошли они не наружу, а в келью.
— Здра… Здравствуйте, товарищ Купа! — этого Никифоров ждал меньше всего.
— Садись, — махнул рукой товарищ Купа. Сам он устроился на лежаке, сидел прямо, не прислоняясь к стене. Никифоров сел на табурет. Василь поднял откуда-то сумку, водрузил на тумбочку.
— Ну, пора бы и подзакусить.
Говорил он как бы шутливо, но ни Никифоров. ни товарищ Купа не отозвались улыбками. Да и с чего улыбаться?
— Еда настоящая, добрая, еда простая! — приговаривал Василь, раскладывая припас.
Настоящая, настоящая еда. Казанок теплой вареной картошки, сало, лук, домашний сыр, малосольные огурцы, еще что-то. И — штоф виноградной водки.
— Ты ешь, ешь!
— А вы?
— Разве компанию составить… — Василь отщипнул кусочек хлебца и начал неспешно жевать.
Товарищ Купа не шелохнулся.
— И выпить молодцу не грех, — плеснул из бутылки Василь. — Будем!
Никифоров хлебнул и закашлялся. Смерть-водка!
— Закусывай, закусывай!
Стало приятно, добро, еда показалась необыкновенно вкусной, хотя спроси его, что за вкус — не ответил бы.
— Здоровый мужик и есть должен здорово, — подкладывал еду Василь. Никифоров благодарно промычал, давясь куском толстой жареной колбасы.
— А теперь повторим!
Водка пришлась по душе, взбодрила, ожгла.
— Ну, вот что, — товарищ Купа заговорил, и Никифоров почувствовал — захолодало, что ли. Впрочем, водка грела хорошо, основательно.
— Вот что, — повторил товарищ Купа. — Ты — человек наш, Василь за тебя ручается.
— Наш. Весь в батьку. Я с батькой его — хоть в пекло готов был.
— Дела деревенские ты представляешь.
— Да, да, конечно, — закивал Никифоров.
— Много нечисти кругом, мрази. Плюнь — в гада попадешь. Дочь… Дочь убили, и теперь… — голос его пресекся, он остановился перевести дух.
— Ты… Вот, полегчает, — подал стакан Василь, но товарищ Купа отвел его руку.
— Не время. После. Вот, парень, какие дела. Мало, что убили, так опорочить мертвую хотят. Мы ей похороны готовим, наши, большевицкие, а они слухи распускают, баламутят народ. Ты, чай, слышал?
— Нет.
— Опозорить хотят. Сорвать похороны подбивают. А наши… — он опять замолчал.
— Подвела комса, — пояснил Василь. — Разбежались ребята, попрятались. Стойкости в них нету, закалу. Чуть до крови дошло — сдрейфили. Незрелые.
— До крови?
— Я это так, к примеру. До дела, имел ввиду.
— Но и кровь… — товарищ Купа, наконец, налил и себе.
— Да, конечно. Алевтина жизнь свою не пожалела…
— Ее и не спрашивали, Алю. Убили, и все. Найти, найти, кто сотворил, я бы… — он скрипнул зубами. Никифоров раньше думал, что это просто говорится так — скрипеть зубами. Теперь вот услышал.
— Ищу, — Василь посуровел внезапно, вдруг. Сползла улыбка, и лицо стало — другим. Сухим, хищным. И старым.
— Ищи, — с силой сказал товарищ Купа.
— И он нам поможет.
— Я? — вообще-то Никифоров ждал что-то подобное. Зря, что ли, пришли они сюда?
— Ну, да. Они, те, то есть, кто виноват в смерти Али, обязательно попытаются сорвать похороны. Наших — то запугали, вот никто и не хочет последнюю ночь здесь провести. Тут как раз такой парень, как ты, и нужен: смелый, сообразительный, с ясной головой.
— И что… что мне делать?
— Да ничего неподъемного. Показать, что не боишься их. У тела посидишь, пусть видят, товарища нашего мы не бросаем. А я…
— Мы, — поправил его секретарь сельсовета.
— Мы тут неподалеку будем. Схоронимся и посмотрим, кто попытается помешать тебе. Тогда мы его и возьмем.
— Этой ночью?
— Этой. Последняя ночь, понимаешь… Фимку напугали крепко, убежал мальчуган из села, боится.
— Кто напугал?
— Кабы знать… Нет его, и спросить не с кого. Ты давай, наворачивай, сила пригодится. А мы…
— Пойдем, — товарищ Купа поднялся — тяжело, механически.
— Да, мы пойдем. Ты помни — ночью мы рядом будем, зови, когда понадобится. А дверь заложи изнутри, спокойнее будет.
— Дверь?
— Ну, вход в клуб. Дуб, в пять пальцев, не прошибешь. А станет гад ломиться, мы ему белы руки за лопатки и заведем… Бывай!
— Я, парень, крепко надеюсь на тебя. Не подведешь — и я не забуду. Слово даю, — товарищ Купа постоял минуту, а потом двинулся к выходу.
— Не провожай, — шепнул Василь и поспешил вслед.
Ага. Понятно. Ему же с дочкой, с Алей побыть хочется. Одному.
Мысли у Никифорова вдруг начали разбегаться, каждая — сама по себе. Он попытался сосредоточиться. Что-то… Что-то промелькнуло, а — не ухватил вовремя. Теперь жди, когда снова забредет в голову.
Бутыль оставалась почти полной. На три четверти точно. И пусть, он решил — довольно. Есть расхотелось, он почти насильно дожевал пук луковых перьев.
Значит, пришла очередь и ему пободрствовать. Совсем, совсем как настоящий монах, не зря кельей обозвал свое жилье.
Тут Никифоров вспомнил прошлую ночь. Да уж, нашел монаха. А если Клава придет нынче? Неловко получится. Да не придет, она же с товарищем Купой работает, знает, что ему ночью этой другую заботу нашли.
А все-таки, вдруг придет?
Он посмотрел в окно. Ночь пока неблизко. Странно как-то день идет — приходят, уходят…И чувство, что живет он здесь с полжизни.
