– Тогда скажи ему, что здесь теперь только мы с тобой.
– Что?
– Джастин. Он ведь не боится тебя?
– Нет, но…
– Если хочешь, то я сам ему позвоню. В прошлый раз он сказал, что я могу это сделать. – Томас требовательно смотрел на сестру, ожидая ответа.
– Нет, – она тряхнула головой. – Не надо. Я сама.
Гвен попыталась вспомнить себя в шесть лет. «Как бы я тогда отреагировала, если бы узнала, что умерла мать?» Она посмотрела на Томаса. «Он не может знать и вести себя так, словно ничего не случилось. Будь я на его месте, то, наверное, сошла бы с ума от горя и отчаяния. Я бы испугалась. Я бы…»
Гвен вдруг поняла, что сейчас все совсем не так, как в те дни, когда она была в возрасте Томаса. Рядом с Томасом оказались другие люди и другая мать. Когда она была ребенком, у нее не было сестры, которая любила бы ее больше всего на свете, а у ее матери не было болезни, превращавшей ее в совершенно другого человека. «Нет. Томас не бесчувственный и не сильный. Он просто ребенок, который любит тех, кто любит его, кто заботится о нем, играет с ним. А кто в последние годы был рядом, когда он болел? Когда он грустил, когда был счастлив? Я. Только я».
Гвен помрачнела. Она старалась не представлять, какой могла быть жизнь Томаса, если бы мать не заболела, но воображение включилось, и ничто не могло заставить его остановиться. Мысли плыли и плыли. Даже когда Гвен с братом вернулась в дом, она не перестала видеть картины альтернативной жизни.
Странно, но помимо Томаса в этих видениях находилось место и ей самой. Другая жизнь, другие друзья, другая работа, другие мысли, другие проблемы. Эти видения преследовали ее весь вечер: за разговором с Томасом, перед телевизором, в комнате брата, когда она читала, дожидаясь, пока он заснет, даже в своей кровати. Особенно в кровати. Гвен лежала с закрытыми глазами, но вместо снов видела жизнь, которой могла бы жить.
Картины были реальными, сочными, отчего в какие-то моменты ей начинало казаться, что наконец-то удалось заснуть. Она лежала осторожно, боялась дышать, надеясь, что еще мгновение – и мир грез поглотит ее окончательно, но… Но ничего не происходило. Гвен открывала глаза и вместо ожидаемых сновидений видела свою комнату.
«Так я не засну. Никогда не засну», – решила она, поднялась с кровати и вышла на улицу, надеясь, что свежий воздух успокоит возбужденные нервы и нагонит сон. Она простояла на крыльце четверть часа, стараясь ни о чем не думать, решила, что можно вернуться в кровать, вошла в дом. Назойливые мысли вернулись. Гвен вышла на улицу. Тишина и темнота. Лишь шорохи летней ночи да блики звезд. Вернулась в дом. Гам. Голова раскалывается, будто сам воздух сводит ее здесь с ума. Гвен села на крыльцо, прижалась плечом к перилам и закрыла глаза.
Теплый ветер тронул старое кресло-качалку. Оно качнулась почти бесшумно, но Гвен услышала. Страх пришел как-то неестественно медленно, поднялся снизу живота, заполнил все конечности. Гвен зажмурилась, стараясь не обращать ни на что внимания. Снова подул ветер. На этот раз она не услышала, что кресло качнулось, но знала, что это так. Кресло, в котором умерла мать: старое, плетеное, в нем, возможно, качалась еще ее бабушка и бабушка ее бабушки. Кресло, хранящее в себе столько историй, сколько ей не пережить за всю свою жизнь. Кресло, которое еще пахнет кровью матери, вышибившей себе мозги, после того как окончательно спятила.
– Нет, – Гвен заставила себя открыть глаза. – Я не такая. Слышишь? – она поднялась, подошла к креслу. – Я не больна. Не могу быть больной.
Снова подул ветер, но на этот раз Гвен почти не почувствовала этого, лишь увидела, как качнулось кресло. Волосы на теле зашевелились.
– Я не боюсь, – прошептала Гвен, заставляя себя дышать. – Не боюсь, слышишь? – она заставила себя прикоснуться к креслу и остановить его. Пальцы ощутили шероховатость старой древесины. Истории, жизни, десятки прожитых лет – сейчас все это было здесь, под ее руками. – Нет. Это просто кресло. Старое, никому не нужное кресло. – Гвен судорожно проглотила вставшую поперек горла слюну. – Я не боюсь тебя, – сказала она не то креслу, не то образу матери, ассоциировавшемуся с этим креслом. – Не боюсь, – Гвен закрыла глаза, словно снова стала ребенком, который до слез боится темноты.
Ребенок в черной комнате. Можно включить свет, но тогда тьма уйдет и он не сможет доказать себе, что не боится. Остается стоять и ждать. Закрыть глаза и прислушиваться. Вдруг в этой зловещей тишине раздадутся шаги? Шаги твоего страха, который осторожно пятится назад, отступает.
– Я не боюсь. Не боюсь. – Гвен почувствовала, как дрожь утихает. – Это просто кресло. Просто кресло. – Она открыла глаза, огляделась.
Страх отступал, но все еще был поблизости, прятался в темноте ближайшего кустарника, чтобы вернуться, как только ему дадут на это шанс.
– Нет, – Гвен поморщилась от осознания того, что собирается сделать, но чувствовала, что просто обязана так поступить. Иначе страх вернется. Она повернулась спиной к креслу, взялась за ручки и осторожно села. – И ничего. Совсем ничего. – Гвен вспомнила мать, которая сидела здесь, а кровь, вытекая из ее затылка, извиваясь, скатывалась по плетеной спинке на пол. – Все это лишь воспоминания. Лишь воспоминания. – Гвен заставила себя откинуться на спинку кресла и закрыть глаза.
«Вот так. И кто теперь скажет, что я спятила?! Кто теперь скажет, что я боюсь каких-то предрассудков?!» Она попыталась устроиться поудобнее. «Я не такая, как мать. Совсем не такая». Гвен снова почувствовала, что начинает дрожать. «Холод. Это просто холод», – сказала она себе, но воображение тут же опровергло это. Воспоминания мелькнули перед глазами яркой вспышкой. Стул, мать, кровь на старых досках, кусочки мозга на стене, жужжание жирной мухи. Гвен зажмурилась, пытаясь прогнать это видение, но не смогла. Лишь наглая муха подлетела чуть ближе. Жужжание усилилось, но теперь Гвен казалось, что она слышит что-то еще – чей-то голос.
«Адамс! Рон Адамс!»
Он что-то говорил ей, что-то о брате, о ее здоровье, о докторе Макнери, но Гвен не могла понять, что именно он хочет ей сказать. Да и ей ли? В какой-то момент ей начало казаться, что это просто его мысли, что она каким-то образом смогла услышать их. «Жалко, что здесь нет Лорель», – успела подумать Гвен, прежде чем поняла, что слышит вовсе не мысли Адамса.
Он стоял возле забора ее дома и что-то тихо говорил доктору Макнери. Самого доктора Гвен не видела, но знала, что это он – белый халат, редкий блеск лунного света, отраженного от стетоскопа.
«Видят ли они меня? – подумала она, стараясь дышать как можно тише. – Наверное, нет, иначе они не стали бы вообще разговаривать здесь». Гвен почувствовала легкое дуновение ветра. На какое-то мгновение голос Адамса стал четким. «Он хочет забрать у меня брата!» – Гвен поняла этот сговор с такой ясностью, что у нее заболел живот. Страхи и тревоги вернулись. «Но так ведь нечестно! Нечестно! Нечестно!» Она услышала, как к голосам доктора Монтгомери и Адамса добавился еще один – далекий, детский, едва различимый. «Томас! – поняла Гвен. – Томас зовет меня!» Она открыла глаза, не сразу осознав, что проснулась.
