Елена Блонди - Хаидэ

— Вы поклялись. И клятва ваша нерушима. Я беру ее в жены, только она будет моей, навсегда.

Повернулась Эйлене, не зная, что делать, и увидела стоящую у двери старую няньку, которая покачивала головой, всплескивая руками.

— Когда мужчины берут в игрушки живого человека, думая, это всего лишь девочка, и нет ей судьбы, кроме той, что дают ей своими мужскими желаниями, они тем самым вершат и свою судьбу, — проговорила старуха и снова подняла руку, готовая сделать новый колдовской знак, — пришла пора выслушать желание маленькой Эйлене, о которой и я позаботилась неправильно, вверяя богам, без ее на то воли. Реши сама, женщина, чего ты хочешь. Это сбудется.

Протянула руки Эйлене к сыну, но тот отступил, сжигая ее ненавидящим взглядом. Обернулась к бывшим любимым, но смутно смотрели они из-под густых бровей, полные нераскаянной ярости. И тогда усмехнулась женщина.

— Я устала быть человеком, старуха. Дай мне другую жизнь, жизнь печального света, чтоб каждую ночь я смотрела на землю и ждала, изменится ли что-то в сердцах людей. А мужчины… Ну что ж, пусть — сами. И пусть славно проживут свои жизни. Только иногда пусть слушают печальные песни, чтоб лучше понимать женские сердца.

Кивнула старуха, сплела в воздухе колдовской знак, шевеля старыми пальцами. И Эйлене исчезла. Будто никогда не жила, никогда не звенел под высокими сводами нежный смех, не стучали каблучки шелковых башмачков, не ложилась на волосы любимого мягкая рука, не распахивалось навстречу мужчине доверчивое сердце.

А трое мужчин остались жить, как и жили, в золоте, роскоши и довольстве, принимая в гарем все новых красавиц, воюя и отдыхая, верша государственные дела. Но каждую ночь каждый из троих просыпался и, глядя в окно на бледную луну, тосковал так, что новый сон ложился на мокрые от слез щеки.

К утру все забывалось…

Когда кончилась земная жизнь братьев, а через недолгое время — всего-то еще через семьдесят лет, и жизнь их сына, встали посреди богатой страны три высоких кургана, одинаковых, только на среднем — вырвалась из земли сама по себе кривая корона из старых камней. Годы ползли и летели, шуршали, гремели, смеялись и плакали. Давно уже нет той страны, и сады превратились в бескрайние степи. А курганы все стоят под бледной луной, и каждую ночь в древние камни приходит лунный ветер, играть в расщелинах песню вечной печали, чтоб слушали они ее до скончания веков.

В прохладной темноте Техути сидел, скрестив ноги и держа на коленях спящего мальчика. Шепот княгини звучал мерно и иногда прерывался, тогда Техути выпрастывал руку из-под маленькой спины, укладывая голову ребенка на согнутое колено, протягивал фляжку, касаясь горячих пальцев. Хаидэ гулко глотала, и он надеялся — заснет, но отдохнув, она снова продолжала рассказывать старую легенду. Когда начала, жрец было возразил, но на его колено легла женская ладонь, слабо придавливая, и он послушался, замолчал. Это место, что вместо обычного холма и в самом деле оказалось древней гробницей, наверное, требует от женщины своей дани, ведь большего она дать не может. Только сказать древним, что память жива, она с ними.

Договорив, Хаидэ замолчала, хрипло дыша. И Техути огляделся, пытаясь в кромешной темноте снова увидеть то, что увидели они, когда проползя по узкой каменной кишке, оказались в просторной подземной камере, и он, чиркнув кресалом, зажег припасенную в поясной сумке лучину. Слабый огонек показал круглые гладкие стены, саркофаг в центре и грубо изогнутые каменные сиденья вокруг него. А потом замигал и погас. Уже на ощупь беглецы забрались между двух каменных кубов к самому саркофагу и легли на пахнущий каменной пылью пол. Теперь оставалось только ждать, когда вернется Ахатта.

А если она не вернется к окончанию медленного рассказа, подумал Техути, отдам мальчика матери и пойду к дыре, там хотя бы слышно, что происходит под ночным небом. У них есть немного воды, но нечего есть, все осталось в притороченных к седлам сумках. Если бы они оказались пешими в степи, никакого горя и не было бы — там травы и коренья, из тонких жилок стеблей можно сплести силки на перепелку и зайца, пожарить мясо на костре или съесть его так, крепко натерев пряными листьями зейра. А тут вокруг только камень. Да под тяжелой крышкой саркофага, наверное, тлеют старые кости. Он усмехнулся — может, и золото есть, насыпано в глиняные горшки, и кости царя убраны с варварской роскошью, да что им с золота, если не могут выйти.

— Давно это было, Хаи? — спросил шепотом.

— Степь живет на земле тысячи лет. А это было еще до степи, когда в этих местах стояли рощи высоких деревьев, до неба, — она прокашлялась и зашевелилась, задевая его колено.

— Значит, ни зерна, ни вяленого мяса, что с тризны… Тише, Хаи. Ребенок тут.

— Я ждала молока, жрец. Его нет. Почему молчит мой сын?

Техути замялся.

— Он…

Но тут шорох раздался у стены, посыпалась, шепча, каменная крошка.

Они замерли, перестав дышать.

Ударяя бедрами в живот лежащей под ним девушки, Ках снова бил ее по щекам — ему нравилось видеть, как луна освещает испуганные глаза, глядящие на него и он не позволял пленнице закрывать их и отворачиваться. И стонать ей было нельзя, только смотреть, закусив губу, в лицо молодого мужчины, вчерашнего мальчика, что мерно и грубо двигался на ней, гордясь своей силой. И когда Ках увидел, снова не смотрит, а, расширив глаза, уставилась куда-то поверх его плеча, то опять занес руку для удара, ожидая, что съежится и переведет взгляд. Но она продолжала смотреть, застыв, и глаза становились все больше, отражая две маленьких полных луны. Тогда Ках, почуяв опасность, подобрался, скатываясь и поворачивая голову, но ничего не успел за миг до своей смерти. Умер, унося в удивленных глазах последнее, что увидел — высокую и тонкую женщину, с тяжелой, облитой лунным молоком обнаженной грудью, с круглыми плечами, вокруг которых распахнутая сползшая рубаха. Держа его взгляд своим, полным веселой ярости, она улыбнулась, обнажая блестящие зубы, и точно так же блеснул в поднятой руке светлый кинжал с изогнутым лезвием. Плавно вошел, как в свежевзбитое масло. В меня, успел подумать Ках и умер.

Присев, Ахатта вынула черное от крови лезвие и, глядя на пленницу, приложила палец к губам. Поднялась, снова закидывая за спину толстые косы, скользнула тенью мимо тлеющего костра, и без единого звука, в несколько мгновений смертельного танца, кидаясь от одной лежащей фигуры к другой, зарезала спящих хмельных мужчин. Агарра вскинулся было, когда захрипел Магри, булькая пузырями из раны на горле, но краткая остановка, когда замер, глядя на кинувшуюся к нему фурию с занесенным кинжалом, решила его судьбу — не успел. Он не умер сразу, но был последним, и потому Ахатта закричала, крутясь вокруг, нанося короткие жалящие удары, попадая в глаз, затем в ухо и вот уже выбралась из-под его большого бьющегося тела, смеясь и натягивая рубаху на содранные его ногтями локти. Присела рядом, держа в трясущейся руке кинжал. И наконец, когда истерический смех перешел в резкие всхлипы, а потом в плач, ударила себя по щеке, встала, покачиваясь. Слезы промыли на грязных щеках сверкающие дорожки, она размазала их, пачкая лицо кровью. Повернулась к сидящей на земле девушке и та, увидев пятнистое перекошенное лицо с блестящими глазами и полосой зубов, закрылась связанными руками, упала ничком, причитая и прося богов защитить ее.