Луч светилявки уперся в огромную чешуйчатую голову и осветил неподвижные глаза, размером с Васины кулаки. Темные, с вертикальной чертой зрачка, и обведены по кругу золотой мерцающей каймой.
В полной тишине, без шорохов, шагов и Васиного голоса, проскрипела и смолкла светилявка. Без единого звука раскрылась пасть, усаженная игольчатыми зубами и показался черный раздвоенный язык, подошел к лицу и тронул его, как слепой ощупывает то, что не видит, но легко и быстро. Волна чужого, душного запаха от разверстой пасти толкала в лицо. У Васи задрожали колени. Язык ушел, втянулся в уже закрытую пасть, оставив снаружи самый кончик двумя узкими плеточками. От головы вниз продолжалась в темноту шея. Там, в темноте, наверное бесконечное, тулово и оттуда приходило шуршание.
В неярком свете Вася рассмотрел узоры по широкой спине. Такие же почти, как на Витькиной татуировке. Сказал хрипло:
— Мне надо туда. Там «Эдем» и Витя там. Нет. Там моя Наташа. Мне надо к ней! Вы меня пустите!
Выражение глаз-плошек не изменилось. Но снова распахнулась огромная пасть и Вася закрыл глаза, чтоб не смотреть на ряды зубов и клыки по бокам. Нарастающее шипение перекрыло назойливый далекий гул, от которого у мальчика по спине бегали мурашки. Где-то за стеблями чертополоха раздалось ответное шипение, и дальше еще. Зашуршало там и сям, мерно, без перерыва. Стоя с закрытыми глазами, держа на затекшей руке тяжелую светилявку, Вася увидел как бы сверху, бескрайнее поле, проточенное черными ходами и себя, маленького, грязного, с огоньком в руке. Вокруг ползали все это время, огромные. А он шел и рассказывал глупости всякие про Тольку…
Зашуршало еще ближе, рядом и коснулась бока прохладная текучая чешуя. Вася дернулся и посмотрел. Лился рядом с ним изгиб тулова, оборачивая ноги, и пришел из темноты острый хвост, согнутым кончиком толкнул его в грудь и мальчик повалился на подставленные петли. Сильная петля захлестнула, отрывая от земли. Вася уперся в твердые мускулы туловища и закричал. В ответ зашелестели стебли чертополоха и все. Трогая лицо, конец хвоста нашел его макушку, взъерошил волосы и чуть пригнул ему голову. Все пришло в движение. Он плавно ехал, опираясь обеими руками, чуть покачивался, нагибая голову, чтоб не хлестали лицо колючие ветки. И вдруг зашлепал ладонями по сухой коже:
— Подожди! Да подожди же, пожалуйста! Там светилявка, я уронил! Я должен ее. В море!
Движение замедлилось. Вася приготовился спрыгнуть, задергался в неподвижной петле. Но из темноты вынырнул хвост, охвативший малой петлей вялое тельце, еле мерцающее от испуга, сунул его ближе к руке, и Вася схватил светилявочку, накрывая ладонью. Сказал шепотом:
— Спасибо.
Огромная змея снова заскользила расписным телом по круглой норе.
Ветер пришел за час до полуночи. Упал с моря, накатился на широкие стекла и задрожал ими, захлопал куском оторванного цинка где-то у кухонной двери.
— Геночка! Иди-ка, поглянь, вдруг стекло выбьет, — прокричала повариха, таская на плите большую кастрюлю.
Генка из спортзала ушел сразу же, следом за Яковом с Виктором, и теперь сидел в кухне, ожидая, когда понадобится и позовут. Накинув ватник, болтавшийся за дверями, вышел, ловя рукой дикую от порывов ветра дверь. В кармане ватника торчал молоток и горсть гвоздей там насыпана была в металлическую коробочку. Пользовались одежкой по очереди, заступая на дежурство и, зная нрав приморской погоды, не убирали инструментов из кармана.
Пошел на стук, щуря слезящиеся от ветра глаза. Задрал голову. Урон невелик, полоска жести колотилась на крыше подсобки, стуку делала много, но все по соседнему металлу. Подтащив притулившиеся у стены небольшие козлы, влез и наощупь прибил жесть. Ветер буянил, кидался из стороны в сторону, рвал на небе толстую тучу и в дырах мелькали звезды. Нес незнакомые запахи, душные и вроде даже пахло летней йодистой гнилью, хотя откуда она сейчас. Спина под ватником взмокла. Было странно стоять на ветру и ощущать, как медленно наваливается тепло, будто температура повышалась с каждой минутой.
«Заболел, что ли?», Генку перед тем лихорадило, бросая в ледяной озноб, и он с досадой повел плечами под отяжелевшим ватником, «еще не хватало»…
Спрыгнув, потащил козлы к стене. Приматывая за одну ногу к железной петле, чтоб не свалились от ветра, вдохнул странного воздуха. Здесь, у дальнего края «Эдема», где находились хозяйственные пристройки, белый свет кухонных окон, вкусные запахи, рабочие звуки — всегда вставали стеной и от того было уютно, как на заднем дворе столовой, куда Генка заходил в детстве, если с мамой в город. Мама оставалась в буфете, где соседка-заведующая паковала ей сосиски и плоские баночки консервов, вертела кулек с шоколадными конфетами. А он проходил серым служебным коридором, чтобы попасть в залитый солнцем огромный двор. Тут стояли собачьи разновеликие будки, сколоченные из продуктовых ящиков, и во всех углах, закутах и на сваленных кучами досках — лежали кошки с котятами. Заведующая зверье жалела, и местные жители, залезая снаружи по каменной приступке, подкладывали лишних дворовых котят на высокие доски с внутренней стороны забора. Котят раздавали десятку столовских кошек, и двор превращался в питомник. Маленький Генка заглядывал в будки, гладил блохастых щенков и пишащих котят. Жалел, что мама скоро придет его звать — помогать ей тащить сумки до автобуса и потом домой.
В «Эдеме» ни кошек ни собак не было. Несколько раз приносили, то повариха, то плотник дядя Митя — кота или кошку, мол, чтоб мышей ловили. Но те пропадали, видно уходили в степь. А мышей тут не было. Никогда. Дядя Митя, покуривая летом у козел в тенечке, высказался однажды, разве ж это дом, где мышей нет. И добавил, бросая окурок в бочку с песком:
— Даже тараканы не водятся. Неладно тут.
Но работать работал, платил Яков Иваныч всем хорошо и долго сидеть в тенечке дядя Митя опасался. Вот и Генка знал, пора идти торчать в спортзале. Указания, где быть и что делать, получил еще раньше, когда пришел засветло в Эдем. Яков Иваныч его в кабинет позвал. За спиной — беготня, девчонки туда сюда носятся, электрик кабель тащит, свет мигает. А хозяин сидит за столом, веселыми глазами прямо в душу лезет. На лице поганом добрая такая улыбочка, а в глазах будто снежком присыпано и сверкает, сверкает. Посмотрев в холодные веселые глаза, Генка немного понял, почему Рита тогда сказала «хочу, чтоб знал, сама себе хозяйка». Хотя сердце за нее ныло и ныло, лучше бы она согласилась просто убежать, спрятаться. С этим вот, что за столом сидит, как памятник, разве ей, девчонке, тягаться?
