— Ошибаешься, голубчик. Не поймают и не выдадут. И по одной простой причине: меня здесь не будет. На флоте служит много честных наци, и я позаботился о приготовлениях к отъезду уже давно. Меня ожидает подлодка, которая доставит благополучно в Южную Америку, там я прекрасно и безбедно заживу на большом ранчо и помру естественной смертью, которая, надеюсь, еще далеко.
— А теперь поговорим о тебе, милок, — ласково продолжал Граубер. — Я уже давно дал зарок, что, когда тебя поймаю, ты у меня умирать будешь медленно и болезненно, с самой квалифицированной медицинской помощью, чтобы привести тебя в надлежащую форму для нового этапа мучений — я бы себе никогда не простил, если бы у тебя сдало сердце раньше чем через месяц. Но в настоящих условиях это, к сожалению, неосуществимо: мне пора собираться где-то уже через час. И я решил даровать тебе жизнь — вот такая я добрая душа.
Грегори с трудом проглотил комок в горле. Чтобы Граубер вдруг проявил милость к кому-то — и в первую очередь к нему, Грегори в подобные чудеса не верил.
— Ты… ты что же, шутки со мной надумал шутить?
— Да нет же, уверяю тебя: никаких шуток, все честь по чести. Через час ты выйдешь отсюда свободным человеком.
Говорят, надеяться никогда не поздно, а человечество всегда готово было уверовать в чудеса. Сердце в груди Грегори подпрыгнуло от безумной надежды.
— Я… ты и вправду собираешься… собираешься… выпустить меня отсюда?
— Ага, собираюсь, — противный рот Граубера сложился в подобие улыбки. — Но запомни: только через час. А пока что нам с тобой надо кое-что припомнить. Ноябрь 1939 года, не забыл? Ты мне должен один глаз, и я требую возмещения ущерба. Ну а поскольку ты задолжал мне давно и не торопишься отдать долг, то я вправе потребовать и некоторые проценты: твой второй глаз впридачу.
У Грегори по спине пробежала холодная дрожь, а Граубер невозмутимо продолжал:
— Так ведь будет справедливо. Но я еще должен позаботиться о своей безопасности, так как ты недвусмысленно пообещал, что побежишь к своему сумасшедшему фюреру и начнешь на меня ябедничать. Я, правда, очень сомневаюсь, что он мне может что-то сделать, когда я буду вне пределов его досягаемости, но согласись, что мы с тобой выжили в этой войне только благодаря тому, что всегда проявляли разумную осторожность. В данном конкретном случае мне надо позаботиться, чтобы ты не мог говорить. Мне — не скрою — приходилось видеть, как вырывают язык с корнем, хотя я лично сомневаюсь, что мне под силу такая задача. Да и потом неприятная это и грязная процедура. Поэтому я поступлю как человек цивилизованный, разобью у тебя на языке склянку с концентрированной серной кислотой. Ты после этого долго еще не будешь в состоянии никому ябедничать — если вообще когда-либо сможешь заниматься этим постыдным занятием.
Грегори тщетно старался не слушать этого садиста, но руки у него были связаны, заткнуть уши он никак не мог, и этот смакующий женоподобный голос волей-неволей проникал в мозг.
— Наконец, я всегда отличался добросовестностью в работе, и мне бы не хотелось, чтобы у тебя был повод упрекнуть меня при расставании, что я не довел дело до конца. Поэтому я проткну тебе обе барабанные перепонки вязальной спицей.
Граубер помолчал, а затем продолжил пытку:
— Как видишь, хоть я и лишаю себя удовольствия слышать неделями твои мольбы о пощаде, у меня будет возможность по дороге в Южную Америку думать о том, что ты вознагражден сполна и не можешь пожаловаться на мою неблагодарность. Как я и обещал, меньше чем через час ты будешь свободным человеком и можешь отправляться на все четыре стороны. Я с тебя сниму китель и выпровожу на улицу, только ты будешь уже слеп, глух и нем. А я буду усердно молиться за тебя. — Он хрипло рассмеялся. — Я буду молиться, чтобы тебя не разорвало русской бомбой или снарядом.
Тут у Грегори терпение лопнуло. С силой он попытался вырвать запястья и лодыжки из пут, привязывающих его к стулу, но стул был с высокой крепкой спинкой, из тяжелого черного дерева. Максимум из того, что ему удалось, это покачнуть его, а Граубер отнесся к его попыткам высвободиться спокойно, не обращая ровным счетом никакого внимания на проклятия и оскорбления, которыми осыпал его англичанин. Развратно виляя бедрами, он прошелся по комнате и вынул из бюро коробку сигар, тщательно выбрал одну и уселся пред очами своего узника.
— Одна из лучших — гаванских, — похвастался он, единственный глаз обергруппенфюрера горел торжеством.
— Выбить тебе оба глаза рукояткой пистолета было бы слишком жестоко и вульгарно. Я вместо этого выжгу их тебе этой замечательной сигарой. Но не сейчас, нет, не сейчас: рано еще. Когда я воткну сигару тебе в глаз, пойдет неприятный запах, а сигара утратит все свои чудесные достоинства. Я ее выкурю на три четверти — у нас с тобой еще целый вагон времени.
Грегори сидел, привязанный намертво к тяжелому стулу, и обливался потом от ужаса. В бункере никто не знает, куда он пошел, никакой надежды на спасение. Комната в полуподвале погрузилась в мрачное молчание, сквозь толстые стены едва доносились даже взрывы на улице — только каменный пол иногда вздрагивал от разрывов особенно тяжелых бомб. Людей, выкравших Грегори, Граубер, очевидно, отослал прочь.
Часы на книжном шкафу отсчитывали последние минуты для Грегори, Граубер умиротворенно посасывал сигару. Комнату заполнял голубой дым и чудесный аромат. Несколько раз садист методично и аккуратно стряхивал с сигары по дюймовому столбику пепла в пепельницу. Стряхнув пепел еще раз, он заметил:
— Ну вот, скоро начнем — минут через пять.
И в этот момент в дверь позвонили, от этого неожиданного звука Грегори передернуло, как от удара электрическим током. Он замер, напрягся всем телом. Граубер удивленно посмотрел на дверь, но не пошевелился, чтобы открыть ее.
Дверной звонок снова пронзительно зазвенел, Граубер сидел. Нахмурясь, он кинул озабоченный взгляд на англичанина и тихо произнес:
— Не обманывайте себя, друг мой, ложными надеждами. Это кто-то из соседей зашел ненароком. Я отвечать не буду, и сосед уйдет восвояси.
Грегори словно бы очнулся от транса, в котором был, представляя ужасные пытки, которым его обещали подвергнуть. Он открыл рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но в тот же миг Граубер кошачьим прыжком оказался рядом и сильно зажал его нос между указательным и большим пальцем. Уронив окурок сигары на пол, он вынул из кармана белый шелковый платок и, скомкав, засунул его в открытый рот Грегори.
Снова зазвонили в дверь, теперь уже настойчивее.
Подобрав с пола окурок, Граубер, чертыхаясь, выпрямился перед англичанином во весь рост.
