Воспоминания начали осаждать его. Он надеялся удержать их на расстоянии, но они упрямо возвращались и у него не хватало сил, чтобы справиться с ними. Изображений не было — только голоса. Они эхом отдавались в его черепной коробке, словно она была пуста, а он был просто неким безмозглым животным, отвечающим приказам высшего разума. Огромное желание повернуться и бежать навалилось на него, но он знал, что если он вернется обратно к ней, угрызения совести только усилятся. Скоро он будет с подозрением относится к каждому движению ее руки, интересуясь, не готовит ли Европеец ее к убийству. Это будет просто другой вид тюрьмы: ее стены — подозрение, ее решетки — сомнения, и он будет заключен в ней до конца своей жизни. Даже если Кэрис уйдет, не будет ли он оглядываться через плечо, ища кого-то с лицом, спрятанным за лицом, и непрощающими глазами Европейца?
С каждым шагом его страхи множились. Он ухватился за грязные перила и силой заставил себя идти вверх и вперед. «Я не хочу идти, — захныкал в нем ребенок. — Не заставляйте меня, пожалуйста. Достаточно легко развернуться и отложить это все. Смотри! Твои ноги смогут это, только скажи слово. Вернись! Она проснется в конце концов, только будь терпимей. Вернись!»
«А если она не проснется?» — Возразил голос разума. И это заставило его идти дальше.
Корта он поднялся на следующую ступеньку, что-то шевельнулось на лестничной площадке перед ним. Словно бы прыгнула блоха — не больше; так тихо, что он едва расслышал. Возможно, крыса? Возможно. Все охотники за падалью вполне могли прийти сюда в надежде поживиться, разве нет? Он предвидел и этот ужас и был готов к нему.
Он достиг площадки. Крысы не бросились врассыпную от звука его шагов, по крайней мере он не видел ни одной. Но все же здесь что-то было. На верхней ступеньке лестницы маленькая коричневая личинка, извиваясь, ползла по ковру, явно торопясь куда-то. Видимо, вниз по лестнице — в темноту. Он не стал слишком рассматривать ее. Что бы это ни было, оно было безобидным. Пускай она найдет себе укромное место, чтобы растолстеть там и со временем стать мухой, если у нее были такие намерения.
Он пересек предпоследнюю площадку и начал подниматься по последнему пролету лестницы. Несколько ступенек вверх — и запах резко усилился. Вонь гниющего мяса нахлынула на него и сейчас, несмотря на виски и всю его психологическую подготовку, его внутренности скручивались и переворачивались, как личинка на ковре, дрожа и крутясь.
Он остановился, поднявшись на две или три ступеньки, вытащил бутылку и сделал два больших глотка, проглатывая столь быстро, что на глазах его выступили слезы. Затем он продолжил свой подъем. Что-то мягкое скользнуло под его каблуком. Он взглянул вниз. Еще одна личинка — наверное, старший брат, — была остановлена на своем спуске его ногой: с жирным звуком она лопнула. Он еще несколько секунд разглядывал ее, прежде чем поспешить дальше, чувствуя, что подошвы его ботинок скользят — или же он давил остальных подобных тварей, пока шел?
Голова его звенела от вони; последние пару дюжин ступенек он преодолел почти бегом, спеша быстрее покончить с самым худшим. К тому времени, как он достиг последней ступеньки, он почти задыхался. Он представил, насколько абсурдно он, должно быть, выглядит — пьяный бред, — как гонец с сообщением о проигранной битве и убитых детях, спешащий во дворец некоего величественного короля. Только вот сам король был тоже убит и его бой был тоже проигран.
* * *
Он направился к пентхаузу; запах стал настолько сильным, что дышать становилось почти невозможно. Как и в предыдущий раз, он бросил взгляд на свое отражение в зеркале — он выглядел жалким, с уставшим испуганным лицом и — о. Боже! — ковер шевелился. Не две, не три, а по меньшей мере дюжина личинок слепо копошилась здесь, передвигаясь по ковру, оставляя за собой грязные следы. Он не видел раньше подобных насекомых, их строение было сложно определить и все они были разных размеров — некоторые толщиной в палец, другие — размером с детский кулачок; их бесформенные тела были лилового цвета с желтыми пятнышками. За ними оставались следы слизи и крови, как от загнивающих ран. Он обошел их стороной. Они разжирели на еде, с которой он когда-то беседовал и спорил. Ему не хотелось изучать их слишком близко.
Однако, когда он толкнул дверь номера и опасливо шагнул в коридор, отвратительная мысль закралась ему в голову и осталась там, нашептывая непристойности. Эти создания были в номере повсюду. Более активные из них ползали по оштукатуренным стенам, перетягивая колбаски своих тел на обои, оставляя за ними слизистые дорожки, цепляясь за стены, как гусеницы. Их движения были произвольны, некоторые из них, судя по их следам, ползали по кругу.
В полутьме коридора его худшие подозрения едва бурлили, однако они стали закипать, когда он перешагнул через распростертое тело Уайтхеда и шагнул в разделочную комнату, где благодаря свету от магистрали было ясно, как днем. Здесь было изобилие этих созданий. Вся комната просто кишела ими, от размера блохи до величины человеческого сердца, вытягивая лохматые волоски, словно щупальца, чтобы передвигаться с их помощью. Черви, блохи, личинки — целый энтомологический сонм собрался на месте казни.
Только это не были насекомые или личинки насекомых — сейчас он ясно это видел. Это были части плоти Европейца. Он был все еще жив. В частичках, в тысячах частичек, но все еще жив.
Брир был безжалостен в своем разрушении, уничтожая Европейца насколько позволяло его мачете и разрушающиеся руки. Но этого оказалось недостаточно. Внутри Мамуляна гудело так много украденных жизней и они, вопреки всем мыслимым законам природы, все еще были неутолимы. Со всем своим неистовством Брир не смог покончить с жизнью Европейца лишь только разделив ее, оставив кусочки плоти описывать эти бесполезные круги. Где-то в этом безумном зверинце было существо с волей, фрагмент которой все еще обладал достаточным смыслом, чтобы мысленно проникнуть в мозг Кэрис. Возможно, даже не одна часть, возможно много — сборище этих блуждающих частей. Марти не интересовала их биология. Как выжила эта мерзость, было вопросом для обсуждения в дурдоме.
Он, дрожа, попятился из комнаты в холл. Порывы ветра ломились в окно, стекло жалобно звенело. Он прислушивался к порывам, пока раздумывал, что делать дальше. В коридоре одна из гадостей свалилась со стены. Он наблюдал, как она извивается, стараясь перевернуться, и затем медленно поползла обратно. Как раз там, где она крутилась, лежал Уайтхед. Марти вернулся к телу.
Святые всласть повеселились перед тем, как ушли, — брюки и нижнее белье были стянуты, пах был изрезан ножом. Глаза его были открыты, вставная челюсть вытащена. Он таращился на Марти, раскрыв рот, как провинившийся ребенок. Мухи кружились над ним, на его лице были следы гниения. Он был мертв — а это было уже кое-что в этом мире. В своем заключительном порыве парни испражнились ему на грудь. Там тоже скопились мухи.
