Прошкин облизнул пересохшие губы. Как он сам, дурак, не додумался, что к отцу Феофану (в миру и в уголовном деле фигурировавшему как гражданин Чагин) Баев ездил совсем не о нем, Прошкине, беседовать, а про своего дедушку справки наводить! А про его, Прошкина, собственные художества, видимо, просто к слову пришлось. Вообще Прошкину было стыдно за собственное скудоумие. Ведь не Корнев, а он сам работал в специальной следственной группе НКВД в Туркестане и занимался розыском и изъятием в государственный бюджет ювелирных изделий, золота и иных ценностей, принадлежавших местной знати — баям и мусульманским священникам. И там он множество раз и от задержанных, и от местных жителей, и даже от самих бойцов Восточного фронта слышал легенду о десяти тонах золотых слитков и украшений последнего царствовавшего эмира Бухары — Сеид Алим-хана, которые тот успел спрятать в канун решающего наступления красной конницы. В таком удручающем контексте возможность побеседовать с отцом Феофаном казалась Прошкину вполне достойным средством реабилитироваться за допущенные промахи хотя бы в собственных глазах.
Отец Феофан сидел на стуле в комнате правления колхоза, в новеньких очках и с интересом читал газету «Комсомольская правда». На шее Феофана красовалась тонкая золотая цепочка и не слишком массивный, зато явно старинной работы крест. О происхождении этого аксессуара даже спрашивать смысла не было — понятно, Баев презентовал — тоже, наверное, из сыновней почтительности! Прошкин с трудом подавил в себе желание оттузить не в меру общительного священнослужителя или хотя бы пару раз дернуть за седенькую бороденку! Он приехал сюда с познавательной миссией, и эмоции проявлять не время.
— Доброго времечка! — обрадовался Феофан, заметив Прошкина, а услышав, что ему велел кланяться Александр Августович фон Штерн, недоуменно отложил газету.
— Прав был мальчик. Должно быть, совсем под старость спятил его почтенный родственник! Еще и вина мне прислал? Нет уж, увольте. Сокращать отмеренные мне Господом дни я просто не вправе. А ну как оно отравлено? Чего можно еще ждать от помешанного?
Прошкин вынужден был лебезить, хвалить остроту ума и редкостную память, которую сохранил в свои почтенные годы Феофан — что дано далеко не каждому. Да хоть бы и тому же фон Штерну. И даже признаться, что вино, мол, от них — от Управления за бесценную помощь отца Феофана в их затруднениях. И слезно просил мудрого и образованного Феофана помочь ему — как частному лицу, совершенно в интересах такого учтивого и разумного юноши, как Баев, тем более что последний постоянно подвергается несправедливым гонениям, разобраться в некоторых хитросплетениях династических отношений в странной семье, патриархом которой был фон Штерн. Тем более батюшка юноши, и, соответственно, сыночек фон Штерна, скончался не так давно и похоронен под таким вот своеобразным надгробием…
Феофан снова водрузил на нос очки, тщательно разглядел фотографии надгробья, затем отхлебнул вина. Предварительно тщательно обнюхал пробку, плеснул немного и покачал казенного вида граненый стакан, словно бокал богемского стекла на дегустации. И, наконец, сочтя вино вполне достойным, начал просвещать Прошкина.
— Династия, любезный Николай Павлович, подразумевает существование между людьми кровнородственных уз. Святость коих признает даже ваша власть. Отказавшись от дворянских привилегий, вы ведь тем не менее признаете значимость пролетарского происхождения. По сути, это лишь смена основания классификации, а не отказ от самого принципа. В упомянутом же вами конгломерате личности кровным родством никак не связаны и семьей по Божьему промыслу не являются…
Фон Штерн — ученый одиозный. В своей гордыне меры не знающий! Кто еще, кроме нашей Церкви, мог дать достойную оценку его находкам? Ведь я сам лично благословлял его экспедицию, еще тогда, в 1884, и следующую — которая направлялась уже не в Китай, а в Монголию. Он клялся действовать от лица Православной Церкви и Государя. Ведь экспедиции снаряжались на средства казны и Синода… И что же в результате? Его отказ передать находки — имевшие, уж поверьте мне на слово, совершенно узкоконфессиональный, а не научный интерес, Синоду, многочисленные попытки обнародовать информацию, того не заслуживающую и могущую смутить неустойчивые в вере умы… А все от гордыни. Все беды от гордыни, Николай Павлович. Безусловно, государственное финансирование экспедиционной работы прекратили тотчас. Но фон Штерн, человек упрямый — упрямство та же гордыня! — стал искать альтернативные источники средств — да он и тогда, видимо, уже не в себе был. Ведь не мальчик! Солидный, именитый ученый — стал собирать легенды и карты различных кладов и сокровищ, несколько раз даже втянув недальновидных авантюристов в свои прожекты, и многократно отправлялся на поиски сиих кладов! Увы, не располагаю знанием о том, преуспел ли он в этой своей затее.
Но — вернусь к кровным связям. В своей мудрости Господь не дал ему с супругой наследников. Но фон Штерн непременно хотел, чтобы его научные начинания были продолжены, причем просто ученикам предать свое, как он считал, бесценное знание он не желал. И вот после смерти своей супруги, если мне не изменяет память, скончалась она от чахотки, Александр Августович усыновил весьма даровитого сироту — Диму Деева. Но и тут промысел Божий встал на пути его греховной гордыни. Отрок грезил только о военной карьере, хотя и был слаб здоровьем, но мечту свою все же воплотил! Так что Дмитрий в той же малой мере собственно сын фон Штена, как Баев… внук, — Феофан сухо и иронично рассмеялся.
Прошкин чуть рот не открыл от недоумения, пока слушал этот назидательный спич, а когда все-таки открыл рот, то только для того, чтобы подытожить:
— Выходит, фон Штерн усыновил Деева, а потом Деев — усыновил Баева? Действительно, довольно странная семейка получается…
— Да не слишком странная, если принять во внимание традиции вольных… традиции некоторой части так называемой «свободомыслящей интеллигенции» предреволюционной поры, — Феофан сглотнул часть предложения, искусственно закашлялся, снова хлебнул вина и продолжал: — Ведь в бытовом отношении отрок десяти лет не требует тех хлопот, что младенец, — будь то усыновленный или собственный, и амбиции родительские удовлетворить способен куда скорее. Я не оспариваю такого выбора — как человек, принявший добровольно монашество и сопутствующий ему целибат, я не в праве давать советы в отношении, как теперь принято говорить, «семейного строительства» — Дмитрий Алексеевич был весьма многогранно талантлив, и в высокой образованности и учтивости Александра Дмитриевича я имел возможность лично убедиться…
— А чем так сильно болел Дмитрий Деев? Вы, отец Феофан, упомянули, что он был слаб здоровьем, вот и скончался он в довольно молодом возрасте — после длительной болезни…
— Хворал — слабые имел легкие, маялся от плевритов, с батюшкой в одной из экспедиций на Восток подхватил болезнь Боткина, — говорили, вовсе не жилец, даже соборовать его пришлось, но после еще одной экспедиции, куда-то к Памиру, видимо, от тамошнего целебного горного климата несколько окреп… Я — смею напомнить, Николай Павлович, — не доктор! Откуда мне знать наверняка? — раздраженно сказал Феофан, подлил себе вина и снова воззрился сквозь очки на фотографии:
— Сколь много удивляет меня нынешняя власть! Это что же теперь веяния такие, или, современно говоря, уклон, чтобы считать «вольных каменщиков» — пролетариями? Или, может, их трактуют как прародителей борьбы за дело освобождения пролетариата — собственно, «лишенных воли каменщиков»? Забавно, не объявили ли еще Христиана Розенкрейцера первым марксистом? И как называется такой, с позволения сказать, орден? Орден революционного мастерка и красной подвязки? Смех вызывало бы, не будь так безнравственно! Повсеместно — люцеферовы пятиконечные звезды и головы без тулова, как во времена кровавого венгерского князя Влада, когда было принято выставлять для всенародного обозрения на шестах головы казенных. Сатанисты с древних времен поклоняются подобной голове! Святыни попраны, пучина шабаша поглощает и третий Рим. А четвертому не бывать, ибо обновленцы — не православные!
Насчет говорящей головы, которой поклоняются всякие ведьмы и сатанисты на шабашах, Прошкин и сам читал — хотя бы и в том же «Молоте ведьм», но вот сопоставить ее с профилями корифеев марксизма-ленинизма на многочисленных порождениях наглядной агитации ему в голову никогда не приходило. От такого неожиданного открытия Прошкин даже не стал вступать с Феофаном в политическую дискуссию, и раскрасневшийся от вина и собственного пафоса Феофан продолжал:
— Истинная Православная церковь излучает свет веры столь сильный, что в ее рядах не было места изощренной и многочисленной ереси, порожденной порочными догматами католицизма. Увы, богословское многоумие и схоластика, подменяющие истинную веру, что пребывает в сердце, а не в разуме, породили во множестве вероотступников. Они со времен раннего средневековья сбивались в группы, дабы с удобством вести богопротивную агитацию — такие группы часто создавались и под аристократическим патронатом охочих до власти, денег, физического бессмертия, обещанных магами, аристократов, и под эгидой городских цехов, в которых лишенные знатности по рождению ремесленники пытались пресуществиться неги избранности, и что самое печальное — даже под сенью монашеских орденов! Вот она, разрушительная стезя гордыни! Отголоски богопротивной славы тамплиеров сбивали со стези праведной веры колеблющихся много сотен лет! Как наивное дитя, шли они к мерцающему белому огню последнего, исчерпывающего знания, сперва как катары, потом под личиной рыцарей Храма, вновь возрождались уже как розенкрейцеры и как пресловутые вольные каменщики — масоны. Своим мастерком строили они лестницу к господству над миром. А землемерным циркулем отмеряли шаги к тайной славе! Велико искушение безмерной, всеобъемлющей власти — но не свет знания находили они в конце своего богоборческого пути, но испепеляющий огонь адского пламени!
