Джозеф открыл глаза. Дом Критча. Стены оклеены выцветшими обоями с узором из розовых бутонов.
Кроме мягкого дыхания Тари, не слышно ни звука. Он внимательно посмотрел на дочь, поцеловал в щеку, еще посмотрел и снова поцеловал, на этот раз в лоб.
Джозеф выбрался из кровати и отважно спустился в темную кухню. Не зажигая света, подошел к мойке и оперся о холодный металл. Взглянул в окно. В панелях на остроконечной крыше соседского дома отражались звезды. Джозеф решил подождать, вдруг хозяйка хоть как-то себя обнаружит. И действительно, вскоре окна верхнего этажа слабо засветились. Одна за другой зажглись свечи. Из темноты выплыла бледная фигура. Женщина. Волосы с медным отливом, алая ночная рубашка, воротничок-стойка наглухо застегнут у горла. Женщина умоляюще простерла руки в сторону Джозефа и прижала ладони к стеклу.
По лицу Ллойда Фаулера бежали блики от телевизора. Он сидел в темной гостиной и смотрел фильм о Второй мировой. Черно-белые кадры хроники: застывшие груды голых иссохших тел. Серые ребра, как у скелетов. Серые лица. Серые ноги-спички. Ллойд понятия не имел, пока был на фронте, какие зверства творили нацисты. Слухи, конечно, ходили, но он, как и другие солдаты Ньюфаундлендского Королевского пехотного полка, старался не верить в этот кошмар. Иначе все, что пришлось пережить, показалось бы ерундой. Когда-то Ллойд гордился, что помог раздавить немецких выродков. Свою скромную лепту он внес. Раньше было чем гордиться. Теперь наплевать. Что бы люди ни вытворяли друг с другом, его это не касается.
Он глубоко вздохнул, на кухне зашуршало. Это Барб приглядывала за ним. Ей хотелось, чтобы он принимал таблетки, которые прописал доктор.
— На кой черт! — орал Ллойд, стуча по подлокотникам кресла. — На кой? На кой? — Ярость полыхала в груди, он еле сдерживался, чтобы не вскочить и не вышибить из жены дух.
— Может, хочешь чего, Ллойд? — донесся шепот из холодного полумрака кухни.
Он помедлил секунду, сделал вдох, закрыл глаза и уставился в черноту. Убить жену, а потом себя. Убить голыми руками — кулаки у него свинцовые.
— Ллойд!
Он открыл глаза, прислушался к своим кровожадным мыслям и попытался решить, чего бы ему хотелось, но облечь желания в слова не смог.
— Нет.
— Точно?
Он не ответил, только дышал натужно, ненависть застилала глаза. «Что у меня с дыхалкой? — думал он. — Может, так умирают от старости?» Мелькнуло смутное воспоминание о сыне Бобе. Чужом, по сути, человеке. Мертвом. Барб сказала Ллойду, что сын умер от гепатита, но когда он узнал, что на панихиде гроб закрыли плексигласом, все догадки подтвердились. СПИД. Барб за дурака его что ли держит? Да плевать на причину смерти. Какая разница? Он пятнадцать лет не разговаривал с сыном и отказался пойти на похороны. Бобби похоронили на большой земле, в Монреале, рядом с дружком. Барб хотела перевезти Бобби домой, чтобы сын покоился вместе со стариками, но Ллойд уперся, и Барб пришлось лететь в Монреаль одной. По правде сказать, Ллойд был рад, что сын умер. Рад, что все вышло как надо.
— Ты как там? — в голосе Барб звучало беспокойство.
Ллойд Фаулер снова закрыл глаза. Он почувствовал, как иссиня-черной опухолью вспучивается море, как надвигается смерть, уготованная стихией каждому.
Ему привиделось, что его обветренные руки, дрожа от напряжения, выбирают сеть, и сквозь ячейки струится вода.
— Я пошла наверх. Ты бы поспал.
Его веки поднялись. Он с усилием набрал в грудь воздуха. Навалилась удушливая тишина. Пальцы, твердые как скала, впились в облезлые ручки кресла. Спать больше незачем: все равно облегчения не будет и сил не прибавится. За месяц он ни разу не видел снов — одни только мрачные картины моря. Заскрипела лестница, Барб поплелась наверх. Она последний раз мелькнула в проеме — тапочки, икры, ночная рубашка, — и Ллойд снова вперился в телевизор. Черно-белые бомбардировщики летели по черно-белому небу. Он выдохнул, подождал. Позыва вдохнуть не было. Сколько он сможет не дышать? Казалось, все потребности отмерли. Наверху под тяжестью Барб недовольно заворчали пружины матраса. Сейчас бы встать, взлететь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, ворваться в комнату Барб и вышибить из нее мозги. Она бы вопила и скулила, а он бил ее, пока не подохла, и в голове бы звенело от ужаса и возбуждения. Он бы тогда почти ожил, наверное.
Снова вдыхать он не хотел. Ни за что на свете. Хватит. Кожу покалывало. На маленьком экране черные бомбы падали сквозь бледно-серые облака. Ллойд закрыл глаза. Серые обветренные руки тянут сеть из черной воды, вены и жилы вздулись, все поры открыты; сеть поднимается, в ней жухлый резиновый сапог, вода льется из-за голенища, бежит по оголившейся серой плоти, что почти светится, оказавшись на поверхности; лоснится мокрая лодыжка, за ней толстая промасленная ткань — старые брюки. Человек. Тельняшка облепила грудь, волосы шевелятся в воде, словно водоросли, пустые глаза уставились в высокое смоляное небо.
Ллойд Фаулер поднатужился, вытащил тело целиком и перевалил в лодку. Следом появилось еще одно, запутавшееся в сети: детское личико, мокрые светлые локоны, распахнутые глаза, приветливая улыбка на раздутых серо-коричневых губах. Губы раскрываются и шепчут: «Ты меня нашел. Лови дальше — найдешь моего отца».
«Рыба-то где? — хочет он спросить девочку. — И откуда люди в сети? У меня — что, работа теперь такая — таскать утопленников?» Вопросы возникают в мозгу скорее как осколки образов, а не слова. Он разучился владеть речью.
Легкие были пусты и воздуха не просили. Ллойд Фаулер смотрел в телевизор, чтобы заглянуть внутрь себя. Самолеты. Бомбы. Воспоминания. Течение мыслей сливалось с мельканием кадров. Голова кружилась все сильнее. Наконец она поникла, подбородок уперся в грудь. Необходимость дышать отошла навсегда.
— Эй, притормози! — крикнул Джозеф вслед хихикающей Тари, которая помчалась из сада к верхней дороге. — Ты, ты, лентяйка. Я с тобой разговариваю. Погляди на меня. Ты видишь, я один всю снасть волоку?
Он старался по мере сил быть беззаботным и добродушным. Обычно лето этому способствовало. Отпуск. Работа засела в голове сотнями крючков, и надо их отцепить. Было утро, но жара стояла адская. Хоть бы ветерок поднялся. Палящее солнце уже стягивало кожу. Наверное, пора носить кепку. С тех пор, как волосы стали редеть, он опасался кожных ожогов и солнечного удара, но не мог заставить себя надеть головной убор. Не любил кепок. Оглянувшись через плечо, Джозеф проверил, захлопнулась ли дверь, а потом помахал в воздухе двумя удочками.
