Марк в изумлении не сводил с него глаз. От топорища по рукам Бена сползало холодное синее пламя, и вот уже стало казаться, что молодой человек трудится в огненном столбе: склоненная набок голова, натянутые от напряжения мышцы шеи, один глаз горит, второй сощурен. Рубашка на спине между напрягшихся крыльев лопаток лопнула, и под кожей перекатывались канаты мышц. Это был человек одержимый, и Марк, не понимая или не имея нужды понимать, увидел, что ничего христианского в этой одержимости нет — она, подобно извергнутым земными недрами голым слиткам железной руды, была проще, не такой чистой. Лишенная всякой законченности, она являла собой Силу, Мощь, то, что вращает главнейшие колеса вселенной. Дверь в подпол Евы Миллер не смогла перед ней устоять. Топор замелькал так, что слепило глаза: он превратился в рябь, в арку, в радугу, соединившую плечо Бена с разбитой древесиной последней двери. Бен нанес последний удар, отшвырнул топор и поднес к глазам нестерпимо ярко сияющие руки. Он протянул их Марку, и мальчик вздрогнул.
— Я люблю тебя, — сказал Бен. Их руки соединились в пожатии.
49
Подпол оказался небольшим, похожим на камеру и пустым, если не считать нескольких пыльных бутылок, каких-то ящиков, пыльной корзины с бушелем очень старой, проросшей во все стороны картошки... и тел. В дальнем конце, прислоненный к стене, как саркофаг, стоял гроб Барлоу. В принесенном ими свете гребень крышки холодно засиял, напомнив огни Святого Эльма.
Перед гробом, как железнодорожные шпалы, лежали тела людей, с которыми Бен делил стол и кров:
Евы Миллер, Проныры Крейга, Мэба Малликэна из комнаты в конце коридора второго этажа, Джона Сноу — инвалида, который жил на пенсию и из-за артрита был едва в состоянии сойти к завтраку, Винни Апшо, Гровера Веррилла.
Перешагнув через них. Бен с Марком стали у гроба. Бен поглядел на часы: без двадцати семь.
— Сейчас мы его отсюда вынесем, — сказал он. — Клянусь Джимми.
— Он, наверное, весит целую тонну, — отозвался Марк.
— Ничего, справимся. — Бен вытянул руку, словно примериваясь, а потом ухватился за верхний правый угол гроба. Гребень крышки бесстрастно блестел, как глаз, дерево на ощупь оказалось неприятным до мурашек, гладким и закаменевшим от времени. В нем, казалось, не было ни отверстий, ни небольших изъянов, чтобы пальцы могли нащупать их и уцепиться. Несмотря на это, Бен без труда раскачал его одной рукой и легонько подтолкнул вперед с таким чувством, будто огромную тяжесть сдерживали невидимые противовесы. Внутри что-то глухо стукнуло. Бен принял тяжесть гроба на руку.
— Теперь, — сказал он, — твою сторону. Марк потянул кверху, и изножье гроба легко поднялось. Лицо мальчика выразило радостное изумление:
— По-моему, я мог поднять его одним пальцем.
— Наверное. Наконец-то дела пошли по-нашему. Но действовать надо быстро.
Когда они проносили гроб в разбитую дверь, возникла угроза, что самая широкая его часть не пройдет, и Марк, пригнув голову, подтолкнул. Гроб с деревянным скрипом пролез, и его отнесли туда, где лежал накрытый шторами Евы Миллер Джимми Коди.
— Вот он, Джимми, — сказал Бен. — Вот эта сволочь. Ставь, Марк.
Он опять взглянул на часы. 6:45. Теперь свет, шедший из кухонной двери над их головами, был пепельно-серым.
— Сейчас? — спросил Марк.
Они переглянулись поверх гроба.
— Да, — ответил Бен.
Марк обошел гроб. Постояв над запертым, запечатанным гробом, оба нагнулись, дотронулись до замков, и те раскололись с таким звуком, будто треснула тонкая дощечка. Они подняли крышку. Сверкая обращенными к потолку глазами, перед ними лежал Барлоу.
Теперь это был молодой человек. Черные, блестящие, трепещущие волосы рассыпались по шелковой подушке, лежавшей в головах узкого обиталища вампира. Кожа лучилась жизнью. Щеки рдели, как вино. Из-под полных губ выступали полукружья похожих на слоновую кость, белых с желтыми прожилками зубов.
— Он… — начал Марк, но так и не договорил.
К их ужасу красные глаза Барлоу заворочались в глазницах, наполняясь жизнью и издевательским торжеством. Взгляд вампира пересекся со взглядом Марка и уже не отпускал, мальчик провалился в него, его собственные глаза опустели и стали далекими.
— Не смотри на него! — крикнул Бен, но было слишком поздно. Он оттолкнул Марка в сторону. У мальчика вырвалось горловое хныканье, и он вдруг кинулся на Бена. Тот, захваченный врасплох, шатнулся и попятился. Миг — и руки мальчика проникли к нему в карман, зашарили в поисках револьвера Хомера Маккаслина.
— Марк! Нечего…
Но мальчик не слышал. Лицо было пустым, как вымытая классная доска, из горла безостановочно несся скулящий звук, вой пойманного в ловушку очень маленького зверька. Он обеими руками вцепился в пистолет. Началась борьба — Бен пытался вырвать оружие из судорожно стиснутых пальцев парнишки и отвести от них обоих ствол.
— Марк! — рявкнул он. — Марк, очнись! Ради Бога…
Дуло дернулось вниз, к голове Бена, раздался выстрел. Молодой человек почувствовал, что пуля прошла у виска. Он схватил Марка за руки, лягнул, тот откачнулся назад и пистолет лязгнул об пол между ними. Мальчик, поскуливая, прыгнул к пистолету, но Бен изо всех сил дал ему в зубы, вскрикнув, словно сам получил удар. Марк упал на колени, а Бен пинком отшвырнул пистолет подальше. Марк попытался поползти за ним, но Бен опять ударил его. Парнишка с усталым вздохом рухнул на пол. Теперь силы оставили Бена, а с ними — уверенность. Он опять стал просто Беном Мирсом, и ему было страшно. Квадрат света в проеме кухонной двери выцвел до бледно-пурпурного, часы показывали 6:51.
Страшная сила потянула голову молодого человека, приказывая посмотреть на розового обожравшегося паразита, который лежал рядом с ним в гробу.
«Смотри, смотри на меня, ничтожество. Смотри на Барлоу, который коротает столетия так, как ты коротаешь с книгой у камина часы. Смотри, смотри на великое творение ночи, которое ты лишишь жизни своей жалкой деревяшкой. Смотри, писака: я писал в жизнях человеческих, и чернилами мне служила кровь. Учти это и оставь надежды, сдайся!»
«Джимми, я не могу. Поздно, он слишком силен…»
«СМОТРИ НА МЕНЯ!»
Было 6:53.
С полу донесся стон Марка: «Ма? Мам, ты где? У меня болит голова — темно.»
«Он придет ко мне на службу кастратом…»
Бен завозился, вытаскивая из-за пояса кол, выронил его и страдальчески вскрикнул — это был крик полного отчаяния. Снаружи солнце покидало Иерусалимов Удел. Последние лучи косо падали на крышу дома Марстена.
