— Там была… — Бев попыталась сглотнуть, но стало больно, в горле пересохло. — Там был паук. Он выполз из отверстия раковины, и я… Кажется, он опять туда заполз.
— А! — слегка улыбнулся он, как будто довольный ее объяснением. — Паук, говоришь? Ах, черт! Ты бы сказала мне сразу, Беверли. Я бы тебя не стал бить. Все девчонки боятся пауков! Что же ты сразу мне не сказала!
Он нагнулся над раковиной, а Бев прикусила губу, с языка чуть не сорвалось предостережение, но какой-то внутренний голос, который едва ли принадлежал ей, Бев, — несомненно, это был голос самого дьявола, — стал нашептывать: «Пусть оно, это существо, заберет его к себе. Пусть оно его туда затянет. Скатертью дорога».
Бев в ужасе содрогнулась от этого голоса. Допустить, чтобы подобная мысль оставалась в ее сознании хотя бы на мгновение, значит обречь себя на адские муки, на проклятие.
Отец заглянул краем глаза в отверстие. Пальцы сжимали край раковины, хлюпали в крови. Беверли изо всех сил перебарывала тошноту. Живот, в том месте, где отец ударил ее, ныл от боли.
— Ничего не вижу, — проворчал он. — Здесь дома старые, Бев. Трубы широкие, понимаешь. Когда я учился в средней школе, мы, бывало, часто подкладывали в унитазы дохлых крыс. Девчонки с ума сходили. — Он весело засмеялся, подумав: чего только не померещится этим бабам. — Особенно когда прибывала вода в Кендускиге. А как ввели эту новую канализацию, живности в трубах стало меньше.
Он обнял дочь за плечи и прижал к себе.
— Ты вот что. Иди спать и выкинь из головы эту ерунду. Понятно?
Бев почувствовала любовь к отцу. «Я бью тебя только за дело, Беверли. Просто так никогда не ударю», — сказал он ей как-то, когда Бев стала кричать, что он побил ее ни за что. И, разумеется, он не лукавил: он действительно был способен на нежные чувства. Иногда он проводил с Бев целый день, показывал, как что надо делать, или просто что-то рассказывал, а бывало, гулял с ней по городу, и, когда отец был в таком настроении, Бев казалось, что она готова лопнуть от счастья. Она любила отца и пыталась его оправдывать, понимая, что ему приходится учить ее уму-разуму, ибо это, как он говорил, повелел Бог. «Дочерей надо воспитывать больше, чем сыновей», — утверждал Эл. Сыновей у него не было, и у Бев было такое чувство, будто это отчасти ее вина.
— Хорошо, папа. Я больше не буду.
Они направились в ее маленькую спальню вдвоем. В правой руке после побоев боль была адская. Бев обернулась и увидела окровавленную раковину, забрызганное кровью зеркало, стену и пол. Пропитанное кровью полотенце, которое отец как ни в чем не бывало повесил на штырь вешалки. Бев подумала: «Как я теперь войду в ванную и буду умываться? Господи помилуй, Господи помилуй и прости, что я желала отцу худа. Можешь меня наказать, если хочешь. Я заслуживаю наказания. Пусть я упаду и мне будет больно, пусть у меня будет грипп, как этой зимой, когда я вся заходилась кашлем… Прошу тебя, Господи! Ты сделаешь это? Хорошо?»
По обыкновению, отец укутал ее, подоткнул одеяло и поцеловал в лоб. Затем постоял, всего лишь одно мгновение, в своей типичной позе: слегка наклонившись вперед, засунув руки в карманы, взирая на дочь сверху блестящими синими глазами, при этом лицо у него было грустное, как у спаниеля. Спустя годы, когда Бев уже давно перестала вспоминать Дерри, она, бывало, наблюдала за мужчинами в автобусе или на перекрестке, наблюдала за их повадками, жестами, движениями, как наблюдала за Томом, который, подобно отцу, когда шел в ванную бриться, снимал рубашку и становился перед зеркалом, слегка ссутулив плечи. Она с пристрастием разглядывала его.
— Иногда я беспокоюсь о тебе, — произнес отец, и в его голосе уже не звучало угрозы; видно было, что гнев его прошел. Отец нежно дотронулся до ее волос и отвел у нее пряди со лба в стороны.
«В ванной полно крови, папа, — готова была прокричать Бев. — Неужели ты не видишь? Везде кровь. Даже на лампочке, что над раковиной, и то кровь. Она запекается. Неужели ты не чувствуешь? Неужели ты не заметил?»
Он вышел из спальни, закрыл за собой дверь, и комната погрузилась в темноту. Бев так ничего и не сказала ему. Она долго не могла заснуть, смотрела в темноту; в половине двенадцатого с работы пришла мама, и телевизор выключили. Бев слышала равномерное поскрипывание, пружины кровати стонали: родители занимались любовью. Беверли как-то подслушала, как Грета Боуи рассказывала Сэлли Мюллер, что при половом сношении бывает больно, как будто тебя жгут огнем, и что ни одной порядочной девушке никогда не хочется заниматься такой любовью. «А под конец он писает тебе туда», — сообщала Грета, и Сэлли воскликнула: «Фу, гадость! Я бы никогда не позволила ни одному парню проделывать со мной такие мерзкие вещи!» Если действительно при половых сношениях бывает больно, как уверяла Грета, то тогда мама, наверное, очень терпеливая. Бев слышала, как она несколько раз простонала, но что-то непохоже было, что она стонет от боли.
Размеренное поскрипывание сменилось неистовым ритмом, и вскоре все смолкло. Воцарилась тишина, потом зазвучали приглушенные голоса, после чего послышались шаги матери: она шла в ванную. Беверли затаила дыхание: интересно, что будет, закричит мама или нет.
Мама не закричала. Бев слышала, как она открыла кран — и полилась вода. Затем послышались негромкие плески и знакомые булькающие звуки. Слышно было, как мама чистила зубы, а немного погодя пружины супружеской кровати снова заскрипели: мама легла спать.
Через пять минут отец захрапел.
Беверли сковал зловещий страх. Он сдавил ей горло. Она не решилась повернуться на правый бок, на котором обычно засыпала: боялась, что появится что-нибудь страшное. Бев лежала на спине, стараясь не шелохнуться, и смотрела в нависший над ней потолок. Через некоторое время она забылась беспокойным сном.
Беверли всегда просыпалась, когда в спальне родителей звонил будильник. Надо было поторапливаться: как только будильник начинал звенеть, отец обычно его выключал. Пока отец делал свои дела в ванной, Беверли быстро одевалась. Она задержалась ненадолго у зеркала (в последнее время это стало у нее ритуалом) и посмотрела, не выросла ли за ночь грудь. В конце прошлого года у нее стали расти груди. Поначалу было немного больно, но потом боль прошла. Груди были еще очень маленькие — не больше маленьких яблок, но они появились, они росли. Что и говорить, скоро кончится детство, а там, глядишь, она станет женщиной.
