Гривс толкнул дверцу топки, завернул болт гаечным ключом и положил ключ на место. Обернувшись к Гарольду, заметил, что того слегка покачивает, и на мгновение старший санитар подумал, что его напарник сейчас потеряет сознание.
— С вами все в порядке?
Гарольд, схватившись за край стола, машинально затряс головой в знак согласия.
— Привыкнете! — Гривс пытался придать своему голосу сочувственные нотки.
Гарольд испытывал смущение. Он просительно смотрел на Гривса, словно хотел, чтобы тот развил его собственное последнее утверждение.
— Вот последствия абортов! — кивнул негр. — Мы сталкиваемся с ними по крайней мере раз пять в месяц.
— И мне придется этим заниматься? — спросил Гарольд.
— Время от времени.
Несколько минут они помолчали, и только приглушенный рев пламени да ровное гудение генератора нарушали тишину.
Гарольд провел трясущейся рукой по волосам. Лицо вспотело, было трудно дышать, будто топка всосала в себя весь воздух котельной. Ему вдруг нестерпимо захотелось броситься вон, вернуться в прохладный коридор. Прочь от огня! Подальше от пасти дракона, пожиравшего детей! Прочь от воспоминаний! Но Гарольд знал, что они неотвратимо всегда будут преследовать его. Не важно, куда бежать, где попытаться спрятаться, — они его всегда найдут, потому что живут в нем самом. И теперь, думая о только что сожженном крошечном тельце, Гарольд мысленно перенесся в тысяча девятьсот сорок шестой год, снова и снова переживая ужас, который испытал при виде кремации младенца-брата.
Гарольд повернулся и ринулся прочь из котельной. Прижавшись к стене коридора и тяжело дыша, он ждал своего старшего напарника. Чернокожий санитар закрыл дверь, будто в момент отрубил рев топки и жужжание генератора.
Мягко коснулся плеча Гарольда.
— Пойдемте.
Гарольд пошел рядом, смахнул одинокую слезу, скатившуюся по щеке из его единственного глаза.
Слова Гривса все еще обнадеживающе звучали у него в голове: «Вы привыкнете...»
Дверь амбара громко заскрипела на ветру, и этот пронзительный звук разбудил Пола Харви. Он сел, крепко сжал в руках серп и затаил дыхание. Звук повторился, и стало ясно, что это всего лишь дверь. Устало вздохнув, Пол опять растянулся на соломенном ложе и уставился в зиявшую над ним дыру на крыше... Подгоняемые ветром, по небу мчались тучи, то и дело заслоняя луну. Все это напоминало какой-то гигантский небесный стробоскоп[1], и Харви подумал, что не заслоненная тучами луна походит на ввинченную в небо электрическую лампочку.
Ему приходило в голову немало разных мыслей, и все они не были связаны между собой. Вспомнилось вдруг, что в доме, где он вырос, на лампочках отсутствовали плафоны или абажуры. Комнаты внизу были светлыми, зато верхние освещались тусклыми шестидесятиваттными, ничем не затененными лампочками. Его спальня — тоже. Он до сих пор хранил это в памяти. Голая лампочка, большая кровать с ржавыми ножками, пыльные доски пола. Когда мать ушла от них, дом превратился в настоящую помойку. Отец никогда не убирался, но многолетняя пыль и грязь ничуть его не беспокоили. Летом кухня становилась рассадником разнообразных насекомых. Мухи засиживали стоявшие повсюду немытые тарелки и кастрюли с застывшим жиром и гниющей пищей. Грязная посуда переполняла сальную расколовшуюся раковину. Раз в неделю отец заставлял Пола помыть тарелки, и он безропотно повиновался, боясь ослушаться. Страх был сильнее ненависти. Годами Харви проверял это на своей шкуре. Уже подростком он был крупным парнем мощного телосложения, и для него не представляло труда одной рукой свернуть тощую папашкину шею. Но страх так глубоко пустил в нем свои корни, что не давал никакой возможности причинить отцу вреда: в конце концов, он был единственным человеком, который разделял с ним это жалкое существование... Сын готовил отцу еду, как мог, поддерживал в доме порядок. Иногда стирал перепачканные пьяным отцом простыни. Харви делал все это не только из страха, но и из-за неосознанной приверженности искаженному чувству долга: он обязан этому сморщенному садиствующему ублюдку своим существованием, и это было самым страшным для него.
Харви представлял себе иногда, что бы случилось, если бы он ушел тогда вместе с матерью. Началась бы другая жизнь?.. Наверняка! Без драк и оскорблений... Правда, Пол знал: иной раз слова ранят больше, чем физическое наказание, и, возможно, мать навязчиво напоминала бы ему, как тяжело он ей достался.
Харви сжал пальцами виски, словно мысли причиняли ему боль, сощурился. В глазах замелькали белые звезды. Он напряг челюсти и так стиснул зубы, что голова и в самом деле разболелась. Только теперь воспоминания, казалось, покинули его. Раскачиваясь, Пол растирал лицо огромными ручищами и просидел так довольно долго.
Снаружи завывал ветер.
Гарольд смотрел, как в щербатой кастрюльке закипает молоко, одновременно прислушиваясь к завыванию ветра. Временами порывы его были столь мощными, что, казалось, вот-вот снесут непрочный деревянный домик, содрогавшийся при каждой очередной атаке разбушевавшейся стихии.
Уединенное жилище Пирса находилось не более чем в четырехстах ярдах от основного здания, видного из окон комнаты. В кухоньке окна отсутствовали, и Гарольд стоял в желтоватом свете голой, без абажура, пятидесятиваттной лампочки, свисавшей с потолка на скрученном шнуре. Тут стояла небольшая газовая плита, в углу примостились старая эмалированная раковина и несколько навесных шкафчиков, наскоро прибитых к деревянной стенке поржавевшими гвоздями. На кухне, едва ли имевшей двенадцать квадратных футов, пахло сыростью. Западную стену сплошь покрывала плесень. «Но, слава Богу, хоть крыша не течет», — подумал Гарольд. Перед его приходом кто-то пытался, очевидно наскоро, произвести уборку, но по многим признакам можно было догадаться, что здесь не жили по крайней мере лет пять-шесть. Везде лежал толстый слой пыли и сажи, поэтому Гарольд решил сам все основательно вычистить в выходные дни. В конце концов, отныне здесь его дом.
Пирс выключил газ и, сняв с плиты кастрюлю, стал аккуратно переливать молоко в стоявший рядом кувшин. Пустую кастрюлю опустил в раковину, отозвавшуюся металлическим звуком. Гарольд побрел в соседнюю комнату. Она показалась чуть больше кухни, в ней разместились впритык узкая кровать, стол, два обшарпанных стула и несколько шкафчиков, выглядевших так, будто их наскоро мастерили нерадивые столяры-практиканты. Парафиновая плитка, стоявшая рядом с кроватью, являлась единственным источником тепла. Немного согревшись, Гарольд подошел к окну, соскреб со стекла налипшую грязь и взглянул в темноту. В ночи ярко светились огни больницы.
