— Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои… Сказать же тебе всю правду — давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны…
— Но при том случая не помню, чтоб отказала ты в помощи, — удивленно проговорила Алена.
— Это другое. Хочу я того, иль не хочу, а это урок мой, и я его честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.
После раздумья снова заговорила Алена:
— Не согласна я с тобой, Велина. Не знаю, какими глазами ты на людей глядишь, только не то, что есть видишь. Совсем дурных по пальцам перечесть можно. И пожалеть. Не только их вина, что дурны они — сперва ведь кто-то же отравил их души семенами беспамятности, неблагодарности, злорадства… В человеке всего намешано, на то он и человек, не ангел. Подойти с приветом, с добром — и он к тебе такой же стороной повернется, но лишь увидит, что фальшива твоя доброта — ершом ощетинится, защищаться станет.
— Неужто ждешь, что перечить тебе стану? Да я бы только и желала всем сердцем, чтоб завсегда на добро твое люди добром отвечали, чтоб горькие разочарования обошли бы тебя стороной.
О многом еще говорено было. А уже совсем незадолго перед кончиной старуха такой разговор затеяла:
— Ленушка, все я тебе отдала, чем владела, ничего не утаила — на душе теперь легко так, хорошо. Вот скажу тебе самое последнее и совсем готова буду. Послушай меня со всем вниманием. Двадцатый свой год без меня распочнешь, ничего я уже не подскажу тебе и не напомню. Поэтому сама крепко запомни, что скажу. Девятнадцатая твоя Ночь Веды особенной станет. Готовься к ней загодя. Солнышко в тот день встреть и проводи одна, вдали от людей. Весь день в доме твоем будь — и широко же он раскинется, без единой стены, без пола и кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернется как удивлением великим, так и радостью небывалой. Как солнышко проводишь, иди на Русалочий омут. Много жути про него сказывают, но жуть он другим кажет, а тебе в тот день бояться некого — зверь к ногам твоим ляжет, нечисть любая столь глубоко от тебя забьется, что и сгинет какая. Омут же… он откроется тебе иной своей сутью. Какой — не знаю, всем по-разному. Я тоже к нему ходила, мне он тоже открывался. Дарил меня восторгом и изумлением… Но рассказать об том — слов таких нету. По мне, так это и не омут, а сокровищница премудростей великих. И каждый раз получала я меру их. Нет, вру. Не каждый. Ходила-то я к омуту немало, и просила, и молила, а открылся он мне всего три разочка. И я это за благо почла. А то ведь бывает, что и всего-то единый разок он до кладезей своих допускает. А еще слыхала я, что жила девица, она к омуту, как в собственную кладовую ходила, брала все, в чем надобность имела. Омут пред ней не закрывался. Как тебе будет — того не знаю. Одно знаю — в полночь надо тебе там быть, и ночь эта станет главной в твоей жизни. И это последнее, что мне открыто из твоего будущего. Больше — и хотела бы, да нечего мне тебе сказать.
…Утром старая Велина не проснулась. Отошла во сне — тихо и спокойно, никого не потревожив. Вопреки тому, что знахари, как водится, с жизнью расстаются мучительно трудно. Видать, заслужила Велина легкую смерть.
Глава тринадцатая
о мучительных сомнениях Ивана и о его твердом решении
— Вот, Иванко, я все рассказала, ни единой капельки не утаила… Сам видишь теперь — рано обеты да клятвы раздавать, может, я вовсе не той окажусь, с кем захочешь ты судьбу свою воедино слить.
Молчит Иван за спиной у Алены, ни словечка ни молвит, будто и нет его. Алена обхватила колени зябко, голову на них положила. Каждое мгновение Иванова молчания душу ей выстуживало. Вот зашелестел сухой травой — на Аленины плечи вдруг свитка легла, теплом его угретая. Иван за спиной глухо проговорил:
— Нет, не все… Еще одно скажи… Я-то нужен ли тебе буду?
— Иванко!..
— Нет, погоди. Не торопись. Хоть я, хоть другой кто-то… Нужен ли? Страшно мне, что я — только забава на время. Об чем говорила ты сейчас… Слаб я пред этим, мал… Хотел быть тебе опорой, заслоном пред бедой всякой… А тебе оно и не надобно… Потешишься любовью моей, как цацкой дешевой, да и уйдешь не оглянувшись…
Помедлила Алена, потом заговорила:
— Не по кому никогда не тосковала я. Не знала, что такое одиночество: если не с людьми вместе, так вот с этим, — повела Алена рукой. — Оно такое же живое. А потом ты пришел. Еще в лесу поняла, что я одна — всего-то половинка от целого. А ты — вторая половина. Правду ты сейчас сказал — не нужен мне кто-то, другой. Не будь тебя — ни к кому бы не кинулась от одиночества. И об ущербности своей не ведала бы. На беду себе.
Смолкла Алена. Иван тоже молчал, смотрел в ожидании. И Алена снова заговорила:
— Беда, коль человек любви не знает. Тогда ее место займет бесстрастность, потом равнодушие, а потом и сердце зачерствеет, бесчувственным станет. — Подняла лицо к Ивану. — Понимаешь ли ты теперь, что в тебе спасение мое? Твоя любовь не даст мне ожесточиться, от того как раз сбережет, чего Велина опасалась.
Иван за плечи ее взял, к себе поднял, долгие мгновения глядел в глаза близкие. Потом вдруг обхватил руками своими, прижал крепко, зашептал с горячностью торопливой:
— Аленушка, лада моя… И ты знай… сладкое, горькое ли, все делить с тобой хочу. Я ведь тоже до тебя не знал, как пуста и безрадостна жизнь моя была. Любил ли кого — не знаю. А теперь любви во мне столько, что весь мир обнял бы. Вынь из меня ее опять — чем жить останется? Хоть увечные тоже живут ведь, да разве жизнь это? Доживание сирое. Да… правда… думал я, что по-другому у нас будет. А теперь ровно облако нашло, и не знаешь, чего ждать от него — уйдет без следа иль ненастьем обернется. Только ничего оно не переменит. Ты мне еще дороже стала. А ненастье — переживем. Только вместе чтоб…
— Спасибо тебе, Иванко…
— За что меня-то благодаришь? — искренне удивился Иван.
— Будто не знаешь?
— Не знаю!
— А я и не скажу тогда, — улыбнулась Алена.
— Почему?
— А загордишься сверх всякой меры! — рассмеялась Алена и хотела ускользнуть из кольца рук Ивана, да он проворнее оказался, «захлопнул ловушку».
— Э-э, нет! Отпущу, когда захочу.
— Не губи, человече. Сгожусь еще.
— Скоро ты по-другому запела, хитрюга! Сперва скажи, чем гордиться мне, потом уж и пой. Тогда, может, отпущу.
— А я передумала — не хочу, чтоб отпускал.
— Ох, и лукавы же вы, Евины дочери!
Иван упал на спину, Алену на себя уронил — встать не дал, руки за ее спиной в замок сцепил.
